знаниях, утверждают, что Высших миров можно достичь простым повторением имен Бога или воздержанием от мяса или соли.
Воплощению Шивы, конечно, лучше известно, какой путь к Богу короче, — не удержался от замечания Митра.
Кумар смиренно улыбнулся и сделал отстраняющий жест.
— Вы не хуже меня знаете, что частица боже ственного начала есть в каждом. Я — воплоще ние Шивы не больше, чем каждый из вас.
Тебе многое известно, о незнакомый брат, — сказал Гхатоткача. — Но ведь ты сам сеешь ложь, передавая простым людям ничтожные крупицы знаний дваждырожденных. Они понимают тебя превратно.
Я не хочу давать им знания. Я хочу пробудить их. Нет ничего страшнее тупой покорности, с которой они взирают на все происходящее. Их покорность развращает раджей. Их смирение и приверженность законам теперь стала залогом гибели, ибо имеющие власть сами не обладают ни дхармой, ни мудростью. Надо взорвать этот мир, положить конец сытому равнодушию властелинов.
Тогда законы жизни сами возьмут верх, и брахма побежит по новым прозревшим сердцам.
А ты думал о том, что если эти твои последователи на площади пробудятся к действию, то их просто перебьют? — заметил Митра.
Неужели цари, склоняющие слух к советам дваждырожденных столь безрассудны, что начнут убивать своих подданных? — пожал плечами Кумар.
Начнут, обязательно начнут, чтобы сохранить власть и свои законы, — заверил Кумара Гха-тоткача, — ты думаешь, что нынешние властелины способны мыслить на десятилетия вперед? Власть нужна здесь и сейчас. Даже престарелый Друпада, украшенный многими добродетелями, не задумываясь обрушится на любого смутьяна, восставшего против его воли. Да его и не спросят ни Дхриштадьюмна, ни Шикхандини.
Но ведь они члены братства! — воскликнул Кумар.
Они прежде всего цари в узах долга и традиций, — беспощадно сказал Гхатоткача, — ты не сможешь разрубить ни одного кармического узла, зато породишь потоки крови. Шива, может быть, выше человеческих представлений о добре и зле, но ты-то не обладаешь божественным сознанием. Значит, твои расчеты небезупречны, а карма не избежит страшных плодов ложных действий.
Ну и пусть, —- почти крикнул Кумар. — Я не могу твердить слово «карма» и оставаться безмятежным. Верьте или нет, но я вместил этих грубых невежественных панчалийцев в свое сердце. Мне не менее, чем Друпаде, важно, что будет с ними! Кампилья — часть моего мира, а для вас — только рубеж на пути к цели!
В нашем братстве есть предание о юности патриарха Явакри, — неожиданно спокойным тоном сказал Гхатоткача, — он обладал неистощимой брахманской силой, однако боги не наделили его терпением. Он ушел из ашрама на берег Ганги и занялся умерщвлением плоти, ожидая быстрого прозрения. Истощив силы тела и духа, он приблизился не к Высоким полям, а к царству Ямы. Тогда отыскал его один мудрый риши и, усевшись рядом на берегу, начал горстями кидать песок в воды Ганги.
Явакри от удивления вышел из транса и спросил старика: « Зачем эти бесплодные усилия, о брахман? Или разум оставил тебя?» Риши ответил: « Я перегорожу Гангу насыпью, и будет удобный путь». « Но ведь это невозможно, — сказал Явакри, — займись тем, что тебе по силам». « Мои действия столь же лишены смысла, как и твои», — ответил старый риши. И тогда Явакри прозрел.
— А я еще нет, — отрезал Кумар. — Когда не спасают мудрые изречения и традиции, творит чудеса простая вера. Сейчас нужно чудо, а не ваши размышления о праведности. Мне верят, и я не изменю своему Пути…
Гхатоткача встал и посмотрел на Кумара снизу вверх с грустным сожалением, без злости или раздражения.
— Сейчас мы уйдем, — сказал наш предводитель, — ты, конечно, не пойдешь с нами, но разреши кому-нибудь из членов братства остаться с тобой. Вдруг тебе понадобится помощь.
Кумар устало кивнул: — Хорошо, пускай останется он, — черная рука указала на меня, — похоже, он умеет слушать лучше других.
* * *
Когда все наши ушли, я уселся напротив Кумара так же, как и он, прижавшись лопатками к прохладной колонне и, полуприкрыв глаза, погрузился в сладостно-дремотное состояние, полностью противоречащее всем событиям и настроениям этих тревожных дней. Откуда-то на опустевшем перекрестке появились две старухи в лохмотьях и принесли Кумару стопку ячменных лепешек, политых острым соусом, и глиняный кувшин молока. Поставив снедь рядом с ним, они с глубоким поклоном взяли прах от ног новоявленного аватара, а он смиренно благословил их, при этом не удержавшись от косого взгляда в мою сторону. Но я сделал вид, что продолжаю дремать, и открыл глаза, только когда почитательницы удалились. Кумар позвал меня разделить с ним нехитрую трапезу. Потом он снова погрузился в самосозерцание, которое к вечеру, когда сизые сумерки обступили храм, оттеснив и узкие вонючие улицы, и гомон толпы, сменилось неожиданно острой и деятельной работой ума. В пустом храме нашлось несколько глиняных светильников, заправленных маслом, и когда желтые светлячки возгорелись на полу вокруг циновки Кумара, к нам начали подходить люди, словно вылепляясь из темноты, такие же тихие, сумрачные, но с блеском в глазах и заботой в сердце. Они садились вокруг Кумара и говорили:
— Какой прок от дхармы, если она призывает человека расстаться с жизнью?
Он отвечал:
— Разбойники приходят в дом вайшьи и гово рят: «Отдай нам корову». Любой вайшья, дабы спа сти свою жизнь, отдаст корову, но если разбойни ки придут в дом кшатрия, преданного дхарме, и ска жут: «Отдай коня», то кшатрий будет биться с ними — один против многих. Для него гордость важнее жизни. Если хоть один кшатрий испугается, то и про других подумают: их можно грабить без стра ха. Так от преданности дхарме одного человека за висит благополучие всех. Если бы каждый из вас был готов принести свою жизнь в жертву Панчале, то эта жертва потребовалась бы от немногих.
Вайшья предназначен для земледелия, кшатрий — для битвы, а удел брахмана — молитвы и воздержание, — говорили ему, — а ты хочешь, чтобы вайшьи думали об управлении и защите царства. Разве не приведет это к смешению варн?
Так будет, ибо предсказано. И не по моему слову, а по сущности Калиюги, — отвечал им Ку-мар. — Мужи производят потомство от разных женщин, так как узнать происхождение? Сокровенные сказания гласят, что о людях можно судить только по образу их действий. Пока человек не приобщился к знаниям и дхарме, он все равно что животное. Тот, кто не боится пролить кровь за своих близких, — кшатрий; кто ведет праведный образ жизни, — брахман. А ваши жрецы и разговоры о дхарме ведут, и очистительные обряды соблюдают, но истинного благочестия в них нет.
— Зачем смущаешь ты наш ум такими реча ми, если ваш вождь — сын Дхармы — предрек нам погибель? Зачем отравлять свои дни размыш лениями о грядущем, если карму не изменить?
Кумар глубокомысленно кивнул головой:
Если бы человек был подвластен себе самому, то никто бы не умирал и не ждал бед. Но смотрите — многие рождаются под одной и той же звездой, а сколь различны обретаемые ими плоды из-за превратности кармы. Одни стремятся обрести потомство, совершая жертвоприношение богам, а в результате на свет появляется тот, кому суждено опозорить семью. Те, у кого еды вдосталь, страдают болезнями желудка, другому валит богатство, хоть он и не прилагает усилий, а этот деятелен, да не достигает желаемого. Но в рождении, любви и смерти все люди уравниваются. Злодей, замышляющий недоброе, губит себя. Трусливый и алчный не избежит воздаяния.
Дхарма и спасение — это для праведников, — сказал один из сидящих с Кумаром.
А ты кто? — спросил Кумар.
Я живу охотой — убиваю живых существ. Это ремесло завещал мне отец. Разве не погубил я себя для дальнейших воплощений, запятнав свои руки кровью? Разве не погубят себя жители Кам-пильи, взявшись за оружие, пусть даже для спасения своих близких?
Как гласят Сокровенные сказания, наши праотцы, удивленные многообразием жизни, установили праведный закон: не убивай. Но посмотрите вокруг: живое существует за счет живого, звери едят зверей, рыбы — других рыб. Даже занимаясь земледелием вместо охоты, люди убивают обитающих в земле тварей. Сколько ни размышляй, не найдешь здесь того, кто бы не причинял ущерба живым существам. Не вы выбирали место и время своего рождения, но вы можете исполнить свой долг, защищая родных и близких от гибели.
— Так ведь и деды наши… Мы бережем закон, — заговорил один из пришедших. Я почти физи чески ощущал, как в его голове медленно вороча ются мысли, подобно мельничному колесу, — Ну, да, вот… —- он сделал паузу, повращал глазами, почесал спутанные волосы и в отчаянии махнул ру кой, с немым обожанием уставившись на Кумара.
Тот устало улыбнулся и молвил:
— Не мучайся, облекая в слова то, что я читаю в твоем сердце.
Бог все видит и понимает про твою жизнь: кшатрии могут ударить на улице, купцы не довесить товар, сосед выплескивает помои прямо перед твоей дверью. Царь, хоть и говорят, справедлив, но до него не докричишься. И кажется, лучше попытаться тихо дожить свой век, обустраивая собственное гнездо, радуясь тем маленьким радостям, что все-таки посылают благосклонные боги. И вы все так рассуждаете. Поэтому кшатрии будут бить вас все чаще, а купцы — все откровеннее обманывать. Потом кто-нибудь нападет, и никто из вайшьев не шевельнет пальцем, чтобы помочь ненавистным кшатриям. Кшатрии без поддержки всего народа не смогут противостоять врагу и доблестно погибнут. Купцов победители ограбят, а, может, тоже перебьют. Вас лишат домов и нажитого добра и оставят думать о том, кто во всем виноват, и как же так повернулась карма, что карает и виновных и невинных. А у вас здесь и нет ни одного невинного. Вы настолько извратили свою жизнь, что если боги бросят огненную стрелу вам на город, то количество добродетельных в мире не уменьшится.
— Но, мудрейший, — с дрожью в голосе ска зал горожанин, — что можем сделать мы, лишен ные власти? Я всегда честно делал свою работу, предписанную мне дхармой. Я всегда ходил в хра мы и жертвовал брахманам. Боги должны вознаг радить меня, защитить в минуту опасности.
—- Все, что ты делал, ты делал с целью обретения выгоды, — беспощадно сказал Кумар, — боги не приемлят жертву, если исходит от нее дух стяжательства. Только бескорыстное действие угодно богам, только человек, вместивший в свое сердце заботы других людей, удостаивается их внимания. Думая только о себе в любом своем действии и поступке, остаешься ты закованным в раковину себялюбия, в доспех отчужденности. Спасая тебя от мук сопереживания чужой боли, эта раковина не позволяет и твоим молитвам пробиться на небеса. Отгородившись от людей, ты отгородился и от богов. Нет и не может быть на этом пути спасения.
Да, Кумар говорил правду. Стоит отделить себя от мира, и ты оказываешься вне потока тонких сил. В пустых, закрытых душах скапливается страх и подозрительность, подобно гнилой воде в лесных ямах. Только в открытое прозревшее сердце падают капли благотворной брахмы. Собственных сил всегда не хватает. Их можно почерпнуть только из потока жизни. Тот, кто закрыт — обречен.
Понимали ли Кумара те, кому он пытался это объяснить простыми словами?
Я сидел, скрестив ноги, и пытался воплотиться в этот костер страстей и мыслей, которым представал моему внутреннему виденью Кумар и люди вокруг. Чем все-таки он так привлекал их? Неужели просто убежденностью в своем божественном предназначении? Что мог он дать этим усталым, изверившимся потомкам великого народа? Может быть, зыбкую надежду, что не все еще потеряно ,и , если не собственные силы, так хоть заступничество некоего праведника изменит разом всю жизнь. Может быть, именно этот непонятный, пылающий огнем подвижничества аскет сможет противостоять течению событий, сделать сладкими плоды созревающей кармы. В себя они не верили, как и в своих царей. Но жаждали чуда с поистине необоримым упорством.
Потом Кумар устал. Пылавший костер брах-мы затух и не давал больше пищи голодным душам. Люди разошлись. Мы остались вдвоем. Понемногу Кумар приходил в себя. Его дыхание успокоилось, и я смог настроить свое в один ритм с ним. Скоро и наши сердца вошли в единую гармонию, открывая врата незамутненному потоку мыслей. Тогда пришла очередь и для слов.
Я никогда не видел южной оконечности нашей земли. Там правда океан без края?
Да, там конец мира, — ответил он, и его взор затуманился уходя в глубину памяти, — там, за джунглями и пустынными плоскогорьями, западный и восточный окоем наших земель сходится в одной точке. Дальше — только океан, неведомый и грозный. Уже дважды его волны пожирали главный город нашей страны — Мадурай. Но мудрые цари прошлого вновь отстраивали дворцы и храмы. Теперь люди с успехом доканчивают то, что оказалось не под силу стихиям. Города в руинах, каналы засыпаны песком. Тысячу лет назад именно на нашу землю ступили первые дваждырожден-ные, положившие начало Высокой сабхе. Теперь там не осталось ни одного ашрама. Лишь желтый песок змеится под ветром меж руин и костей.
Неужели и у вас война? — спросил я.
— Если бы только это! — вздохнул Кумар. — Воевали всегда. Но сколько бы кшатрии ни отни мали жизней друг у друга, крестьяне исправно со бирали урожай, чараны пели песни, а ашрамы по полнялись учениками. Теперь же обители мудрых пусты. Вайшьи равнодушны к судьбе царств. Кшатрии сражаются не из доблести, а ради нажи вы. Я был одним из последних учеников ашрама. Я знаю Сокровенные сказания, поэтому я устре мился на север к источнику нашей мудрости и силы — Высокой сабхе.
Он невесело рассмеялся и посмотрел мне в лицо.
Тебе, как и мне, дано чувствовать брахму, но ты слеп, ибо подчинен воле своих учителей. А я прозрел. Два года я продирался сквозь леса, питаясь дикими плодами и орехами. Я едва не погиб в безводных каменных пустынях, чудом уцелел при встречах с лесными племенами. Всю дорогу я твердил строки из Сокровенных сказаний. Они давали мне жизнь, силы и цель. И что я увидел, добравшись сюда? Люди здесь поражены тем же недугом. Сильные преумножают богатство и власть, слабые равнодушно взирают на открывшуюся пасть Калиюги, без сил и желания спасти себя и своих детей.
Но на что ты можешь рассчитывать один, вне узора братства? — спросил я.
Какого братства? Того, которое в Хастина-пуре? Или здесь, в Кампилье? «Кто счастлив в себе, кто изнутри озарен, в себе обрел радость, тот достигнет брахмы», — так сказано в Сокровенных сказаниях. Я не буду служить никому из властелинов. Я не хочу зависеть ни от чьей брахмы, силы или воли, кроме своей.
(А карма? А воля богов? Неужели ракшас обособленности таится и в этом сияющем, вдохновленном сердце?)
— «Каждый себе союзник, враг себе каждый»,
— ответил я словами древней мудрости, решив, что бессмысленно напоминать ему о бессилии брахмы дваждырожденного вне узора общины. Кумар сам находился в паучьих сетях заблуждений. И время прозрения для него еще не наступило, ибо слепила очи его сердца одна единственная грань открыв шейся ему божественной истины.
На улице вновь зашумела толпа. Мы и не заметили, как скоротали ночь. Глаза Кумара устремились куда-то мимо меня, разгораясь, подобно кострам под ветром. Усталости и тоски словно не бывало.
— Мне пора, — сказал этот непостижимый черный человек и, тяжело ступая, пошел к выхо ду из храма, туда, где ждала его толпа жаждущих обрести успокоение. Солнце палило нестерпимо, толпа взволнованно гудела, напоминая пчелиный рой. Хорошо ли им слышно Кумара? На площади много народа, и стоящие ближе передают слова Кумара тем, кто скопился в соседних улицах. Кто может судить, насколько искажается смысл речей, передаваемых из уст в уста?
Из толпы на веранду поднялся степенный жрец какого-то богатого храма.
— Зачем смущаешь ты народ лживыми про рочествами? Мудрые исчисляют сроки. Калиюга продолжается тысячу лет. На ее становление и за кат приходится по сто лет. Так говорил Маркан- дея. Общая продолжительность всех четырех юг
— двенадцать тысяч лет. Нам еще долго жить в мире и благополучии.
— Вы уже не живете, — закричал Кумар, — ваши брахманы заменили искания традицией, веру — ритуалом. Вместо размышлений о благе и по иска истины вы молитесь на законы, доставшие ся от предков. Но лишь боязнь кары поддержива ет добродетель в вашем мире. Раджи живут в рос коши, знатные смеются над теми, кто радеет об общем благе в ущерб собственному. Великий пат риарх Маркандея пророчествовал, что Калиюга на ступит, когда лишь четверть людской добродете ли останется в нашем мире. Оглядитесь! То, что вам стало привычно, либо лживо, либо поражено пороком. Для вас Калиюга уже началась.
Что ты нас пугаешь? — крикнули из толпы. — Живем мирно, дхармы не нарушаем. Какая там четверть добродетели?! Мы же даже с Хасти-напуром не враждуем, хоть куру и забрали у нас северные земли.
Только не надо выдавать это за миролюбие,
— резко откликнулся Кумар, вроде даже и обра дованный сказанным из толпы, — главной вашей целью стало выживание. Хотите быть богатыми, но смиритесь даже с нищетой, лишь бы ничто не угрожало тихому прозябанию. Вы заняты низмен ным насыщением органов чувств, не пытаясь ду мать о том, что происходит вокруг. Богам — гор шок жертвенного масла, радже — положенную долю дохода, и совесть чиста, а будущее обеспе чено. Но именно этот путь лишает будущего. По иск истины и блага нельзя заменить ритуальны ми действиями и традицией. Если вы не творите добро, значит, вы открываете дорогу злу. И оно уже пришло в ваш мир, приняв облик безразли чия и покорности, разномыслия и зависти. Есть башни и стены, есть название — панчалийцы, но нет народа, объединенного общим потоком силы, божественными законами, хотя бы мыслями об общей пользе и благополучии. Даже здесь, в тол пе, я вижу погасшие алтари там, где должны быть открытые сердца.
Каждый из вас обособлен, словно слепец, бродящий по пустому залу. Впрочем, зал набит слепцами, но они не хотят ни говорить, ни осязать друг друга. Каждый чувствует, что его толкают и толкается сам, делая свое положение еще безысход-нее. Неужели кто-то из вас надеется выжить в случае, если погибнут все остальные?
Так говорил Кумар. Ему внимали, но соглашались ли? И могли ли эти речи стать для них тем самым источником чистого действия? Этими сомнениями я попытался поделиться, вернувшись в лагерь. В тот вечер у костра дваждырожденных не было песен. Всеми овладело настроение, испытываемое у ложа тяжело больного друга.
Неужели ничего нельзя сделать? — спросил Джанаки Гхатоткачу. — Почему же, о могуче-рукий, ты сам не остановил его? Разве не в твоих силах подчинить его разум своей воле?
Каждый дваждырожденный волен идти своим путем, — просто ответил сын Бхимасены, — если будет угодно богам, его остановит Друпада.
Кто способен предсказать последствия? Может случиться чудо, и жители Кампильи пойдут за ним. Но ведь он сам лишь щепка в водовороте. Он ощущает поток, но не готов постигать, к каким берегам несет его божественная воля. Мы — дваждырожденные — сильны знанием потока, мы используем его силы, но не противостоим его необоримому могуществу. Кумар же, получив малую толику огня, возомнил себя равным богам. Слепая гордыня погубит его, а заодно и людей, которые устремятся за созданной майей. Что бы Кумар сейчас ни делал, все будет ложно. Плоды его усилий будут горькими, как бы ни развивались события. Из паутины кармических следствий уже не выберутся ни они, ни их предводитель. Только богам дано могущество колебать весы этого мира…
Но они далеко, — сказал Джанаки.
Кто знает?.. — ответил Гхатоткача, — Мы должны стремиться понять ход перемен и волю богов. Тогда в конечном итоге будут ненапрасны и жертвы.
Да, посещение Кампильи оказалось куда интереснее, чем ожидалось, — со смехом сказал Накула.
Но я туда больше не пойду, — резко сказал Аджа, — общение с невеждами порождает путы заблуждения. По сему, как гласят Сокровенные сказания, тот, кто стремится к высочайшему покою, должен искать общения с людьми умудренными и добродетельными.
Как же двигаться по пути познания, если не окунаться в жизнь? — возразил Митра. — Мудрого никакое общение с недостойными не замарает.
Дваждырожденному приличествует обретение знаний посредством размышления о причинах и следствиях. Так что, чем меньше глупостей ты успеешь наделать в Кампилье, тем лучше для всех, — заметил Аджа.
Вокруг рассмеялись, пытаясь рассеять тревогу, что висела над нашими головами подобием огромной черной птицы.
— Обретать опыт надо, но не открывайте храм своего сердца непосвященным, — ответил Гхатот кача. — Учитесь убеждать учтивыми словами и доказывать правоту собственным благочестием. Только так наше братство сможет вместить и за боты Кампильи.
Но Митру было не так просто смирить, к тому же он чувствовал за собой нашу немую поддержку.
Я с трудом представляю Бхимасену, ведущего благостную беседу с каким-нибудь горожанином, озабоченным только закупкой ячменя по низкой цене.
Никто и не ждет, что Бхимасена будет вразумлять граждан мудрыми речами, — сказал Гхатоткача.
Тем более, что у него, — вздохнул Митра, — переход от назидания к насилию может оказаться не длиннее лезвия меча.— Да, его огненному духу тесно в каменных стенах, — сказал Гхатоткача. — Смотрите, многие из вас тоже не захотели покидать лагерь. Значит, им нечего делать в Кампилье. Даже старшим Пандавам тяжело в городе. Конечно, панцири их духа способны отражать устремленное зло. Но от тупого молчания, от упорного недоброжелательства они страдают не меньше, чем от стрел, пущенных из-за угла. Ведь не защиты, а слияния с теми, кто отворачивается от нас, жаждем мы, обращаясь к панчалийцам. И вновь будет Юдхишт-хира открывать свое сердце тем, кто недостоин даже носить зонт за его колесницей. Вы думаете, малые жертвы принесли наши старшие братья? В непреклонного воина превратился Арджуна, в молодости любивший музыку и танцы. Теперь в нем звучит только крик боевой раковины — ясный и жестокий, как удар меча. Он сам стал зовом на битву, забыв о тихих и ласковых мелодиях своего детства. А Бхима? Что слышит он, кроме барабанных ударов крови, зовущих на битву?
Но самую большую жертву принес любимец бога Дхармы Юдхиштхира. Он отринул все человеческие страсти, заглушил нежную мелодию своей жизни и погрузил сердце в молчание. Следопыт прижимается ухом к холодной земле, чтобы услышать звук далеких копыт. Юдхиштхира приблизил сердце ко мраку беспредельности, снося страдания одиночества и холод надвигающейся Калиюги. Он подобен эху, что несет из бездонной пещеры весть тем, кто застыл у входа, страшась войти под гранитные своды. Сердце его звучит в унисон со страшной гармонией этого мира. Нам не дано ни услышать этой музыки, ни ощутить размеры жертвы Юдхиштхиры, ни облегчить его служение. Но мы можем прислушаться к вестям, которые он доносит до нас, и тем сделать его жертву ненапрасной.
Так сказал Гхатоткача. Мы молчали. Наша вера в Юдхиштхиру была вне сомнений, наша преданность Пандавам не нуждалась в клятвах. Но будущее было туманно. Панчалийцам мы не верили, а ядавы не шли. Думаю, что в этот момент любой из нас, не задумываясь, пожелал воплотиться в Юдхиштхиру, чтобы вновь разобраться в опыте и пророчествах времен, что прошли и суждены быть.
* * *
В Кампилью дваждырожденные теперь ходили большими группами и при оружии. В предместьях хозяйничали разбойники — бывшие крестьяне, разорившиеся от поборов и бежавшие из-под карающих кшатрийских мечей. Поговаривали, что где-то в лесах по ту сторону Кампильи, доведенные до отчаяния крестьяне объединялись в отряды. Разумеется, в преданности кшатриев Друпаде никто не сомневался. Но горожане, живущие ремеслом и торговлей, были недовольны неурочными работами на строительстве укреплений. Так что ракшасы неповиновения могли вселиться и в кого-нибудь из них.
Поэтому я предпочитал оставаться в своем лагере у костра, наблюдая из кольца брахмы, как, подозрительно озираясь, спешат мимо нас к теплым очагам те самые люди, которых наше братство намеривалось спасти.
Мы сидели плечом к плечу, и рубиновое пламя восходило к черному небу, отражаясь в глазах, горячей брахмой переливаясь из сердца в сердце. В эти минуты мы были счастливы и мало думали о большом мире, стоящем черной стеной за гребнем вала.
Хастинапур, Кампилья и все другие города земли отделяли от нас бескрайние земли и бессчетные века. Ночи из совсем другой жизни! Ночи, заставляющие забыть и о работе, и о войне. Неужели ЭТИ ночи были только промежутком между ТЕМИ днями? В сиянии кольца живой брахмы рождалось понимание нашего отличия от остальных людей. Это ощущение было таким же острым и тревожным, как прикосновение меча к коже или вспышка света перед глазами. И теперь я по- новому понял трагичность и величие жизни патриархов. Как должы страдать они после разрыва сияющей цепи брахмы братства, навеки отделившей их от человеческого рода!
Потом нас стали навещать Накула и Сахадева, предоставившие старшим братьям нести бремя пиров, помпезных собраний и переговоров в роскошных чертогах Друпады. Подобные «быстрору-ким повелителям красоты, многорадостным Аш-винам», они обладали удивительной способностью одарить заботой и вниманием каждого, кто попадал в круг их брахмы. Каждый из сотни дваж-дырожденных, сидевших с близнецами у ночного костра, мог с уверенностью сказать, что именно с ним вели немой разговор эти богоравные герои. Никто бы не смог оспорить это утверждение, ибо никому из нас не удавалось воплотиться в истинные мысли и чувства сыновей Мадри, улыбчивых, благожелательных и непроницаемых, как каменные статуи подземных храмов… Нет, все-таки не С1агуи напоминали они, а огни на алтарях, прекрасные, греющие тела и души, вселяющие надежду в сердца. Но кто может проникнуть в сердце огня? Кто познает его природу и сущность? Достаточно и того, что огонь брахмы близнецов ярко пылал в нашем кольце, прогоняя страшные предчувствия неизбежной войны.
Вот они сидят у нашего костра прекрасные, как утренняя и вечерняя заря, сыновья Мадри Накула и Сахадева. Глаза сияют молодой отвагой и любознательностью, улыбки почти не покидают лиц, движения плавны, а речь — певуча. Сколько лет им на самом деле? Сколько воплощений насытили опытом глубины их сердец? Они кажутся вечно юными в легких доспехах, украшенных затейливым орнаментом.
Они мало походили на патриархов, великих учителей, о которых мы знали из Сокровенных сказаний: не давали наставлений, редко пребывали в сосредоточенной задумчивости, зато легко вступали в разговор, делясь открытиями минувшего дня и памятью прошедших лет.
Неужели мы единственные, кто остался из братства? — почти с ужасом спрашивали мы своих вождей. Мы уже начали понимать, что за высоким валом в удушающем однообразии земляных работ и отдохновении ночных костров, Пандавы воссоздают ничтожное подобие венка дваждырожден-ных. Как видно, и работа и беседы были тем самым гончарным кругом, на котором невидимая воля Юдхиштхиры лепила прообраз будущей общины. Но мало кто из нас верил, что горстка учеников, вынужденных оставить ашрамы, сможет воссоздать поток брахмы, разгоняющий мрак Калиюги.

Наутро открылись ворота Двараки, и мы ударили по врагу. Сын Кришны от Рукмини Прадь-юмна повел нас под стягом с изображением мака-ры. Оскалившее пасть морское чудовище металось на золотом древке, вселяя ужас во вражеских воинов, зовя за собой вришнийских и анартских юношей. Гости и хозяева полезли душить друг друга в смертных объятиях. Началась великая сутолока, в которой не понять было, кто кого рубит. Я мало что помню из той битвы, — сказал Сатьяки, — в бою брахма выходит из сердца и, словно огненное существо, начинает владеть твоим телом. Ты уже не принадлежишь себе, не раздумываешь и не колеблешься. Ты увертываешься от ударов до того, как успеваешь заметить занесенное оружие. Ты не чувствуешь ран, а невидимый панцирь брахмы помогает выдержать даже удары палицы и остановить кровь. Правда, после боя ты словно пробуждаешься ото сна и видишь себя исколотым, избитым, начинают болеть раны. Но во время сражения ты ничего не видишь и не чувствуешь, кроме огненной ярости и вдохновения.
Дивная музыка боя! Трубят слоны, ржут кони, звенят колокольца на дышлах колесниц, на разные голоса поют стрелы, и чайками кричат морские раковины, наполняя сердца отвагой. И вдруг в миг воодушевления мы услышали крики ужаса, взметнувшиеся над Дваракой. В небе со страшным грохотом пронеслась золотая колесница, оставляя за собой хвост бездымного пламени. Она налетела со стороны моря и повергла наших воинов в ужас.
Многие побросали оружие, крича: «Это Ша-лья на своей летающей колеснице!» Я увидел, как Прадьюмна разворачивает повозку, поднимая бесполезный лук к небу. Не от стрел Прадьюмны было суждено погибнуть властителю Саубхи. Высокая пронзительная нота раковины Панчаджаньи, как огненная стрела, разорвала мрак в наших сердцах, оповестив о приходе Кришны. Он мчался на быстрой колеснице, осененный знаменем с Гарудой. Вслед за криком его раковины, выжигающим страх и нерешительность, воспылал огонь доблести в наших сердцах. Великим криком ответили ядавы, содрогнулись их сплоченные ряды и снова двинулись на неприятеля. А из руки Кришны взвился в небо сияющий диск. Небесная колесница, изменив свой путь, обратилась вспять, и скоро ее грохот и пламенный хвост растаяли в дымке над океаном. Наш царь, наш бог поверг страшного врага оружием высшего знания!
Сатьяки тряхнул головой, словно отгоняя наваждение, и глотнул вина. Потом сказал:
— Вот идет наш чаран — он лучше меня смо жет воспеть подвиги ядавов под стенами Двараки.
Действительно, по зову Кришны в центр зала вышел бродячий певец и поднял простую деревянную вину, почерневшую от времени, но сияющую серебряными струнами. Певцы в Панчале тогда почитались не меньше, чем военачальники, и скоро в зале воцарилась полная тишина. В потрясенном, гудящем от напряжения, собрании вновь заструились картины осады Двараки:
«.. .Подчиняясь высокому долгу, воины сражались, как безумные. Всадники гибли, стремительно сшибаясь с плотным строем пехоты, пешие рати вытаптывались конными лавами, лики и тела павших были подобны растоптанным лотосам. Красные, как плод граната, рты испускали кровь», — пел чаран.
Я невольно сосредоточился на образах, вернувших меня в первую и пока последнюю битву, которую довелось пережить. Митра внимательно взглянул на меня и, как всегда быстро войдя в поток моих мыслей, понимающе улыбнулся:
— А не так уж мало прошел парень от своей деревни в джунглях до высоких тронов царей, вос петых чаранами. Еще немного, и мы сами будем в песнях: «Могучерукие, лотосоокие, исполненные добродетели герои — опора Пандавов.» На ста рости лет мы будем слушать чаранов и вспоми нать великие битвы, в которых участвовали.
Я невесело улыбнулся в ответ:
— Мы будем вспоминать пролитую кровь.
—…Как звезда с хвостом бездымного пламени, пала наземь воздушная колесница… — голос чарана потонул в приветственных криках всех присутствующих в зале.
— Победа Кришне! Еще один успех наших со юзников! — радостно провозгласил Арджуна, под нимая чашу с вином.
Кришна милостиво улыбнулся в ответ.
Воистину, деяние, достойное бога! — воскликнул Накула.
А все-таки, откуда у Шальи небесная колесница? — спросил Арджуна. — Мог ли он похитить ее у небожителей, или боги отвернулись от нас?
В зале стало тихо, лишь общий страх шипел по-змеиному в масляных лампах. Бхимасена обвел всех присутствующих пылающим взором.
— Пусть так! Я готов метать стрелы и в не бесные колесницы, — крикнул он.
Однако его никто не поддержал. Сражаться с летающими воинами никому не хотелось.
Кришна улыбнулся загадочной улыбкой и развел руками:
Как быстро чараны слагают легенды. Откуда вы знаете, кто был в повозке, летящей по небу? Кто сказал, что она напала на нас? Какой смысл гадать, что это было? Дхарма предписывает победить или умереть.
И все-таки, было бы спокойнее знать, что над нашими армиями больше не появится враждебная летающая колесница, — с достоинством сказал царь Друпада.
Кришна возразил:
Мы должны выполнять свой долг, ничего не страшась, но заботу об оружии богов предоставим богам.
А кто позаботится о непробиваемом панцире Карны? А если легенды о неотразимом копье обернутся правдой? — спросил Накула.
Тут возвысил свой голос Юдхиштхира-.
— Не суди поспешно о делах богов! Мне тоже было дано общаться с небожителями. Это от них пришла весть, разрешающая Арджуне идти на многотрудный подвиг в Гималаи. Это их невиди мая сила распахнута над нами благим зонтом. Те перь же, чтобы не дать колебаниям и страху посе литься в ваших сердцах, я расскажу то, что скры вал много лет. Пусть слышат все и знают: боги на стороне рода Панду!
Мертвая тишина воцарилась в зале. Лишь шипело масло в светильниках, создавая тревожный аккомпанемент рассказу Юдхиштхиры.
—Это случилось в год изгнания нашей семьи из Хастинапура. Двенадцатилетние скитания только начинались. Дух наш колебался, как пламя на ветру, в сердцах жила смутная боль и тоска. Во время одного их переходов мы долго не могли найти чистого источника и страдали от жажды.
Вот тогда Накула, самый ловкий из нас, залез на высокое дерево и заприметил лесное озеро. Он повел нас к нему и первым спустился к воде, в которой отражалось небо. И вдруг чей-то голос произнес: «Прежде, чем выпьешь воды, ответь на мои вопросы». Уверенный в своих силах и не привыкший слушать чужие приказы, Накула зачерпнул воды, поднес ее ко рту и упал бездыханный. Следом за ним на берег выскочили Арджуна, Бхимасе-на и Сахадева. Терзаемый жаждой, Сахадева спустился к воде и понес ее в пригоршне, чтобы окропить лицо своего родного брата. Тут его ноги подкосились, и он упал, не добежав до Накулы всего несколько шагов. Арджуна, решив, что мы попали в засаду, вскинул лук и послал стрелы веером в окружающие заросли. Бхимасена с проклятьями схватил меч, но застыл в нерешительности, не видя, на кого его обрушить. В зарослях все было тихо, и пока я хлопотал над сыновьями Мадри, Арджуна и Бхи-ма, не выпуская оружия из рук, припали к воде прежде, чем я успел остановить их. У меня волосы встали дыбом, когда оба неуязвимых бойца под звон собственных доспехов ткнулись лицами в мокрый песок. И тут предо мной выросла сияющая фигура божества. Он стоял совершенно неподвижно. Голос, который я услышал, шел не от его сомкнутых губ, а рождался прямо в моем сознании.
« Кто ты? — спросил я, — Якша — охранитель здешних мест? Небожитель, воплотившийся в человеческую форму? Зачем ты убил моих братьев?»
« Из вас пятерых, — отвечал голос в моем сознании, — я пытался выбрать самого терпеливого и благоразумного. Ты не нарушил запрет брать воду, не обнажил меч в порыве отчаяния. Значит ты, Юдхиштхира, покорил свои страсти. Твои же братья сами пошли навстречу карме».
« Ты знаешь мое имя?» — изумился я.
« Боги знают все, — сказал небожитель, и в его словах мне явственно послышалась усмешка, — мы давно наблюдаем за вами, но в городе вас окружает такое количество челяди, что если бы не изгнание, то мы бы и не встретились. Ответь на мои вопросы, и я оживлю одного из твоих братьев».
И он задал мне первый вопрос: « Кто весомее, чем земля? Что превыше небес?» И, стоя на озаренном солнцем берегу озера, чувствуя, как сердце разрывается от тоски по братьям, я пытался прояснить свой разум. Нет, не судьба трона Хас-тинапура волновала меня в тот миг, не разбитые надежды на победу над Кауравами. Я исступленно хватался за нелепую надежду воскресить хотя бы одного из убитых. Небожитель терпеливо ждал ответа, и, подумав о Кунти, которая тщетно будет ждать Арджуну и Бхимасену домой, я сказал:
« Мать весомее, чем земля, отец превыше небес.
Кто друг умирающего?
Его щедрость.
Что, смиряя, не ведают печали?
Гордыню.
Что отринешь, и станет радостно?
Вожделение.
Что есть святыня для брахманов?
Мудрость.
Что равняет их с прочими?
Они смертны.
Что делает их нечистыми?
Злые мысли.
Что есть святыня для кшатриев?
Доблесть.
Что равняет их с прочими?
Они подвержены страху.
Что делает их нечестивыми?
Отступничество.
Когда человек все равно что мертв? Когда государство все равно что мертво?
Бедный человек все равно что мертв. Государство без царя все равно что мертво.
Какой человек обладает всеми благами?
Тот, для кого нет различия между счастьем и горем, радостью и бедой, прошлым и будущим.
Какова высочайшая дхарма в мире?
Добросердечие есть высочайшая дхарма в мире».
Я не знаю, — смущенно улыбнулся Юдхиштхира, — сколько времени продолжалась эта медленная пытка. Я черпал ответы, минуя сознание, из глубин своего разъятого горем сердца. И когда уже не было сил переносить боль и отчаяние, поток вопросов иссяк.
« Вы — странные существа, — сказал голос. — Даже самые мудрые из вас бывают то рассудительны и терпеливы, то тупы и суетны. Зачем твои братья, пренебрегая запретом, рвались к воде, словно хотели взять ее силой? Зачем вы, дважды-рожденные, пытаетесь решать судьбу этой земли, обнажив мечи? Почему вы не можете ощутить могучее течение перемен? Ты, Юдхиштхира, должен заставить свое братство ответить на эти вопросы. Лишь тебе это может удастся».
Так говорил небожитель. А я молил его вернуть жизнь моим братьям. «Я не могу оживить их всех, — сказало божество. — Они сами погубили себя нетерпением и неосторожностью. Божественный закон запрещает вмешиваться в карму людей. Все, что происходит с вами — плод ваших собственных деяний, но я оживлю для тебя одного из твоих братьев». И тогда я сказал: «Пусть оживет смуглый, широкогрудый, с пылающим взором Накула». «Но почему Накула? — вновь зазвучал нетелесный голос в моем сознании, — ведь сердцем ты больше всего тяготеешь к Бхимасене, а надежда твоя на победу в войне — доблесть Арджуны. Так зачем оживлять сводного брата, уступающего по силе и Бхиме, и Арджуне?» И тогда я ответил: «У Кунти остался один сын, а у Мадри, безвременно погибшей на погребальном костре моего отца, теперь не осталось потомства. Так пусть возродится один из ее рода. Добросердечие есть высочайшая дхарма дваждырожденного, а не трезвый расчет о пользе, доступный любому».

Правильно ли я понял, что пребывание в нашем венке не дает ему той радости, какую обрели, например, мы с Митрой?
Да, Муни. Наша община не стала смыслом и целью его жизни. Мы не можем ему помочь.
А как же милосердие и любовь?..
Наше милосердие в том, что мы даем возможность человеку измениться и черпать животворную брахму из общего источника. Если он отказывается от этого пути, то высшим проявлением милосердия будет решение отпустить его из братства на волю собственной кармы.
Многие истины, о Накула, еще закрыты от меня, — смиренно сказал я, — поэтому такое милосердие пока кажется мне жестокостью, достойной порицания.
— Увы, законы жизни неподвластны нашим оценкам. Как бы ты ни называл этот путь, он един ственный, который ведет к благу, то есть, к пол ному воплощению каждой отдельной судьбы. Река течет, птица летает, брахман возносит молитвы, кшатрий сражается… Все, что могут мудрые — помочь тебе осознать предначертанный путь, но выбор, действие и кармические плоды полностью остаются твоими.
Беседа с Накулой хоть и не до конца развеяла туман сомнений, все же избавила меня от угрызений совести. Теперь я каждый день подмечал в поведении Аджи черты, подтверждающие холодную правоту царевича. Аджа постепенно обособлялся, предпочитая замыкаться в себе даже во время общих собраний у костра, когда все открывали сердца в едином гимне восходящему пламени брахмы.
Доступная нам радость взаимопроникновения не освещала путь Аджи, и он пытался черпать ее из других источников. Это проявлялось в мелочах, но нарушало гармонию. Торопливость, с которой он стремился съесть свою лепешку и заняться другими или готовность, с которой бросал заступ после работы, настораживали окружающих и накладывали тень на любой разговор, при котором присутствовал Аджа. Все закончилось тем, что Накула послал его с каким-то поручением в Магадху. Аджа в лагерь больше не вернулся. Мы не узнали, выполнил ли он поручение, и если нет, то жалел ли об этом Накула.
Зато совершенно неожиданно в наш узор вошел Абхиманью. Могучий воин, закованный в панцирь собственной гордости, он редко выходил из состояния глубокого сосредоточения, и мало кто из нас пытался пробиться в его мысли. Ореол царственного происхождения окутывал его как туча утес, а дальний блеск высокого предначертания судьбы ослепительным лучом прорывался из-за туч и слепил любого, кто желал устремить свою ищущую мысль в сердце сына Арджуны. Впрочем, работал он за троих.
— Он допущен к самим патриархам, а как сми ренен! — сказал Джанаки у нашего вечернего ко стра, когда Абхиманью отправился за водой для душистого травяного отвара, которым мы поддерживали свои силы во время ночных бдений.
— А как же закон братства? — с кшатрийской страстностью откликнулся Митра. — Нам близ нецы твердят о гармонии, о стремлении вместить в свой мир всех окружающих. И ведь вмещают. А наш царевич словно панцирем закрыт, всегда-то он особняком. Наверное, он так наполнен делами богов и царей, что нас ему просто некуда вмещать.
Немой укор всего круга заставил Митру замолчать и устыдиться мыслей, недостойных дважды-рожденного.
Обычно легкомысленный и жизнерадостный, Сатьяки сказал с глубоким почтением:
— Вы не знаете истинного Абхиманью. Я вос питывался вместе с ним в Двараке, при дворе его дяди Кришны. Мудрые цари часто отдают своих сыновей на воспитание подальше от дома, чтобы дети не стали игрушкой в руках льстивых при дворных и дальновидных соперников. И я видел, как любимый сын Арджуны, взлелеянный в неге, на поле брани обращается во льва, рыскающего в поисках добычи. Вы с Муни уже испытали стро гость подготовки дваждырожденных-кшатриев. Представьте, что выпало на долю Абхиманью, стремящегося стать достойным своего отца…
Я тоже подумал в тот момент о том, как дорого пришлось заплатить этому великану за хвалебные отзывы. Его ДЕЛАЛИ, лепили его характер, закаляли, как наконечник стрелы, наводили лоск, чтобы блистал он при дворе. Он совершенен. Но счастлив ли?
На нем лежит тяжелая карма, — сказал я, ни к кому особенно не обращаясь. Просто, я поделился новым знанием, невесть откуда пришедшим в мое сердце.
А наша карма разве легкая? — передернул плечами Митра. У костра воцарилось неловкое замешательство. Но тут, не дав тишине отстояться, расхохотался Гхатоткача:
— О тигр среди мужей, — сказал он Митре, улыбаясь во всю ширину своего зубастого рта, — я не могу допустить, чтобы нота горечи в твоих словах нарушила гармонию нашего вечера. У нас у всех общая карма, в этом ты прав. Абхиманью приходится мне двоюродным братом. Но я, зача тый в лесу дочерью ракшаса и взращенный в ди ком племени, не пытаюсь судить поступки царе вича. Я смиренно признаю, что его мир богаче мо его настолько, насколько дворец превосходит лес ную хижину.
Затрещали кусты, и сам Абхиманью предстал перед нами, словно вылупившийся из окружающей тьмы. Митра поднял на него глаза и тихо пропел:
Силой рук и мощью он подобен Индре — разрушителю твердынь. Стремительностью — ветру Вайю, своим ликом — Соме, а гневом — самой извечной смерти.
Абхиманью застыл, как вкопанный, затем повернулся спиной к костру и, пробурчав: «Пойду принесу дров», скрылся в лесной чаще.
Но я не хотел его обидеть, — растерянно сказал Митра, — скорее, наоборот — принуждал себя к смирению.
Как всегда, эта не свойственная тебе попытка удалась плохо, — сказал я и отправился искать Абхиманью.
Для людей, обладающих способностью чувствовать потоки брахмы так же, как звери — тончайшие запахи, поиск в темном лесу не мог считаться особым поступком. Я отыскал царевича довольно быстро, в самом глухом уголке лесной чащи. Кажется, сын Арджуны не очень удивился моему приходу. Мы присели на сухой ствол пальмы, который он уже примеривался тащить к лагерю. Заговорили сразу без обиняков, подойдя к тому, что имело ценность для дважырожденных.
— Почему меня все время выделяют? — спро сил Абхиманью. Голос его не дрожал, но я ясно ощутил, что он рад темноте скрывающей его лицо. — Я завидую вам с Митрой. Вы так непохожи и все же мыслите всегда в лад, совсем как мой отец с Кришной, царем ядавов. А я один даже в вашем кругу.
Я взглянул на темную фигуру, возвышающуюся напротив меня. Свет ущербной луны очертил голову Абхиманью неверным блеклым сиянием. Мне пришлось сделать усилие и закрыть свои мысли, чтобы гордый воин не ощутил даже эхо той жалости, которая полоснула мое сердце. Неужели этого юношу чараны воспевают как лучшего среди мужей, владеющих оружием? Неужели его уподобляли разъяренному слону, царящему на поле боя? Мне показалось, что я вижу над его челом ауру обреченности, словно силы более могучие, чем я мог себе представить, несли его к неведомой цели.
Моя брахма сильнее того костра, что обогревает всех жителей нашего лагеря, — Абхиманью сжал свой могучий кулак до хруста в суставах, — да я и без брахмы любого человека могу вот так…
Но друзей так не обретешь, — сказал я и поднял в луч лунного света ладони, сомкнутые в пригоршню, — видишь, вот так черпают воду, когда хотят напиться. Попробуй схватить воду в кулак. Ты сильный. Ты весь где-то там, в будущем. Я чувствую, как нужна твоя готовность, мощь и пыл нашему делу. Но это будущее, облекая тебя в доспехи, мешает включению в круг слабых. Если мы для тебя по-настоящему важны, то откажись от совершенства, хоть на время перестань быть безупречным подобием отца. Тогда ты войдешь в наш венок, не разрушая гармонию, а удваивая наши силы. Прости Митру. Он ведь неосознано пытался сказать тебе именно это. Ты причастен к миру богов, но ведь и они, чтобы общаться с людьми, воплощались в человеческие обличия, принимая наши страдания, ничтожность мыслей и скудость чувств.
— Я понял, спасибо тебе, Муни. Ты-то хоть веришь, что не гордость и кшатрийское чванство мешало мне приблизиться к вам? Я чувствую, что рожден для чего-то… Не могу выразить словами. Это — огонь, сжигающий все внутри. Это и боль, и счастье. Стать другим уже не смогу…
Мы посидели немного молча. Надеюсь, он не ощутил моей жалости. Жалость унижает. А теплый луч сочувствия я послал ему вместе с пожеланием победы и славы. Мне от души хотелось, чтобы было так.
Неожиданно он сказал:
— Если судьба будет милостива ко мне, то я встречу в сражении тщеславного Духшасану. Он оскорбил в Высокой сабхе моего отца и Кришну Драупади, которую я почитаю как свою мать. Ча раны в Двараке твердят, что боги сделали меня оружием кармы. Кауравы должны принять возда яния через мои руки. Я знаю, этого ждет от меня мой отец…
Потом мы встали и взвалили на плечи ствол пальмы, вернее, ствол взвалил Абхиманью, а мне досталась легкая верхушка с несколькими засохшими листьями. Когда мы шли в кромешной тьме, они били меня по лицу, как общипанный хвост павлина. Я шел за Абхиманью, чью согнутую спину скрадывал мрак, и вспоминал слова, когда-то сказанные моим кшатрийским учителем Крипой: «Быть сильным не значит быть неуязвимым». И сердце схватывало то ли от усталости, то ли от вмещения не-проявленных движений души Абхиманью.
А потом мы вместе сидели у костра, и он облегченно смеялся нашим шуткам и вместе со всеми пел древние гимны. Я и сейчас, стоит мне закрыть глаза, вижу, как он сидит на земле, скрестив ноги, положив руки ладонями вверх на колени. Он одет в кожаный панцирь, достойный самого бедного ополченца, а на боку его — меч, стоящий, наверное, всех коров Кампильи. Его глаза полузакрыты, а на лице — покой и безмятежность. Отблески красного пламени стекают с его висков к почти детским ямочкам на щеках. В этой призрачной игре сполохов и теней он похож на древнего бога, полного грозной таинственной силы, что в детской игре разрушает и создает миры…
* * *
Мы, как и прежде, редко видели старших Пан-давов. Но знали, что не царская охота и пиры занимают их время. Юдхиштхира принял на свои плечи ношу, уже непосильную для стареющего Друпады. Дети царя Панчалы смиренно уступили ему место патриарха, ибо были дваждырожденны-ми и знали предел собственных сил. Их часто видели вместе с сыном Дхармы, освещенных блеском его мудрости. Своей грозной силой они понуждали панчалийцев выполнять волю царя без царства. По-прежнему шли работы на городских стенах, а в сумерках мы видели, как большие массы кавалерии и колесниц переливались меж холмов и долин. Матсьи, ядавы и панчалийцы учились действовать сообща.
Митра и Джанаки все чаще проводили свободные вечера в Кампилье. Я не сопровождал их, находя наслаждение в пальмовых рощах и тихих речных заводях. Оказывается, ничего не требовалось мне для счастья, кроме запаха свежей травы, бирюзового неба над изумрудными кронами и ласковых свежих объятий воды. Если бы еще и Лата была здесь… Но об этом я просто запрещал себе думать. Пещерный храм любви, где негасимое пламя освещало драгоценный лик моей богини, был сокрыт в глубинах сердца. А разум и чувства, трепеща от восторга, целиком отдались могучей музыке мира, пронизанного дыханием жизни, божественной волей и силой.
Вновь знаки пути открылись моим очам, обретая формы и краски земного существования. Бродя без цели, я находил деревья и камни, источающие силу, древние святилища (не разукрашенные городские храмы, где тесно от молящихся, а истинные места поклонений), отмеченные живым присутствием богов, где в незапамятные времена возносились молитвы родникам, деревьям и скалам. Эти святые места — тиртхи — были полны для меня тонких сил, различающихся цветом и звучанием, но неизменно приводящих душу в удивительное состояние растворенности в потоке жизни. По непонятной прихоти моим спутником в этих прогулках пожелал быть Сатьяки Ююдхана. Он показался мне излишне легкомысленным и самоуверенным во время нашей первой встречи на пиру во дворце Друпады. Но постепенно мне открылось, что этот отважный кшатрий способен очень тонко чувствовать окружающий мир. Ни разу не позволил он своему духовному пылу нарушить тихую мелодию моего созерцания. Не знаю, как он вел себя на пирах в Кампилье, но в святых местах он преисполнялся благочестием и покоем. Я и сейчас могу возродить в памяти его облик: крутые брови над смеющимися глазами, туго натянутая на скулы кожа, чуть выдающийся подбородок — очерк решительности и силы в узде разума и дисциплины.
Однажды в наших исканиях у берегов Ганги мы набрели на тихую заводь, отмеченную одиноким баньяном. Это удивительное дерево, достигнув зрелого возраста, начинает размножаться, опуская из своих ветвей на землю то ли корни, то ли побеги, которые, касаясь земли, становятся стволами. Баньян, который мы отыскали, уже превратился в целую рощу, а его главный ствол напоминал круглую крепостную башню, над которой тысячами вымпелов трепетали на ветру широкие листья. В благодатной тени единой кроны дерева мы сбросили пояса с мечами и верхнюю одежду. Сатьяки, зайдя по грудь в воду, начал совершать обряд омовения. Поливая голову водой из сомкнутых ладоней, он шептал священные мантры, помогающие привести в гармонию чувства и мысли. Я посидел немного в тени, дожидаясь, когда жар уйдет из моего тела, а дыхание выровняется. Потом с разбегу бросился в воду и долго плавал, радуясь ощущениям, которые дарила моей коже прохлада священной реки. Впрочем, было в этом месте и еще что-то, что позволило мне ощутить удивительную прозрачность и легкость, словно медлительные воды реки унесли тяжесть, давившую на сердце.
— Здесь было святилище, — сказал Сатьяки, выбравшийся на берег и теперь стоявший без дви жения в сосредоточенном молчании, словно пы таясь уловить отзвук давних песнопений.
Потом мы разом повернулись в сторону Кам-пильи, как будто услышали дальний зов раковины. Оттуда по красной дороге, пробитой в глине между полями, к нам ехала сияющая колесница. Вернее, мы увидели коней, блики света на бронзовых частях повозки и длинный шлейф красно-серой пыли. Я не торопясь зашел в тень баньяна, чувствуя, как теплый песок мягко подается под босыми ступнями. Легкий ветерок гулял меж стволов, пахнущих храмовыми благовониями. Жизнь наполняла меня, как молодое вино хрустальный кубок, и меньше всего хотелось, чтобы этот покой был кем-то нарушен. Глядя меж стволов на опаленные солнцем поля, протянувшиеся до далеких стен Кампильи, я лениво следил за приближающейся упряжью. Уже можно было различить, что влекут ее пять белых коней, но лица возницы, защищенного от солнца огромным белым зонтом, пока что было не разглядеть.
Сзади неторопливо подошел Сатьяки. Глазами знатока он оглядел колесницу.
— Неужели сам белоконный Арджуна? — ска зал он самому себе. — Нет, этот возничий более искусен, чем обладатель лука Гандивы. Разумеет ся, это дваждырожденный.
Последних слов он мог бы и не говорить, так как даже я ощущал ореол силы, окутывающий возницу подобно невидимым доспехам. Еще несколько мгновений ожидания… Кони, всхрапнув, замерли перед колоннадой баньяна, и с колесницы устало спрыгнул сам Юдхиштхира в простой белой одежде без доспехов и украшений. Наверное, он не рассчитывал застать кого-нибудь в этом уединенном месте. Его густые черные брови на мгновение сдвинулись над усталыми, пронзительными глазами. Но потом он узнал нас и приветливо улыбнулся в ответ на наши почтительные поклоны. Он отдал нам поводья колесницы, сбросил верхнюю одежду и неторопливо облачился в мочальное платье — набедренную повязку, которую носят отшельники, предающиеся покаянию в лесной глуши. Устремив взор покрасневших от усталости глаз на спокойную воду реки, Юдхиштхира шептал мантры, а руки его тем временем заплетали длинные черные волосы в отшельническую косу.
На нас он не обращал внимания, но при этом и не давал разрешения уйти. Удалиться самим было бы нарушением правил приличия. Поэтому мы с Сатьяки уселись на корень баньяна и, грея босые ноги в мягком песке, следили за патриархом.
С неожиданной для его грузной фигуры легкостью он вошел в воду и поплыл, быстро рассекая зеркальную поверхность. Было в нем что-то от молодого резвящегося слона. Когда он вышел на берег, одетый в блестящие на солнце капли, мы увидели, что морщины на его лбу разгладились, а из глаз ушла напряженная усталость. Теперь его взор,, устремленный на нас, был ясен и умиротворен, как музыка пастушьей флейты на закате.
Не вытираясь, Юдхиштхира прошел в тень и сел прямо на песок рядом с нами. Некоторое время он молча глядел на воду, отливающую расплавленным золотом, а потом спросил:
— Что вы думаете о панчалийцах?
Сатьяки сглотнул комок, ставший поперек горла. Ни уклониться от ответа, ни сказать неправду Юдхиштхире было невозможно. Он уже воплотился в наши мысли и с мягкой настойчивостью пробивался к истине, которую в других условиях мы предпочли бы скрыть и от самих себя.
— Мы в них не верим, — сказал Сатьяки, — полководец, который будет рассчитывать на вои нов Панчалы, проиграет войну.
Юдхиштхира грустно вздохнул:
— Остальные считают так же. Я знаю, не тру дитесь отвечать.
Гхатоткача говорит, что панчалийцы уступают союзникам Кауравов, а ему можно верить, ведь леса окружают все столицы этой земли. Леса делают Гхатоткачу вездесущим…
Сатьяки вдруг встал перед Юдхиштхирой и заговорил с напором и страстностью, необычными для его спокойного жизнерадостного характера:
— Почему вы пребываете в сомнениях, о Царь справедливости? Те, кто имеют защитников в мире, могут сами не браться за дело. Осиленный мощью вришниев, падет сын Дхритараштры. Я, воздев ору жие, в одиночку буду разить воинов куру, если того потребуют боги. А кто способен устоять против стрел, пущенных Прадьюмной? Что во всех трех мирах не по силам Кришне, когда он возьмет в руки отборные стрелы, жгучие, как огонь или змеиный яд? Кто может противиться его диску, блистающе му как солнце? Пусть Абхиманью — лучший из блюстителей дхармы — исполнит свой обет, дан ный отцу. Когда враг будет повергнут, Царь спра ведливости станет править землей.
Юдхиштхира молча слушал гордую речь прославленного воина ядавов. Его губы улыбались, но глаза смотрели грустно и устало.
— В тебе говорят благородные порывы, но это порывы воина, а не правителя. Разве ты можешь ручаться за все племя ядавов? Ваш родственник Критаварман отвергает старшинство Кришны. Он сам метит в цари и понимает, что без Дурьодханы ему не тягаться с Кришной. Кто может сказать, как далеко в стране ядавов простирается тайное вли яние Хастинапура? Доблесть и воинственность панчалийцев сохранились только в песнях чара- нов. Матсьев просто мало, хоть они — молодой народ, готовый постоять за себя. Наш план объе динить ядавов, панчалов и матсьев для борьбы с кауравами был безупречен. И будь я рьяным пол ководцем, а не смиренным знатоком дхармы, я бы и сейчас стремился к воплощению его в жизнь. Но течение мира изменилось, и новые силы влия ют на нашу борьбу.
Наша жизнь — бесконечный поток перемен. Мудрость дается не для того, чтобы в тщетных усилиях израсходовать жизнь, пытаясь противостоять ее течению, а чтобы соизмерять свои силы с потоком, использовать его мощь и движение для приближения к цели. Ни в песнях чаранов, ни в Сокровенных сказаниях не упоминается ни одно государство, которое просуществовало бы вечно. Как и люди, народы и царства обречены стареть, становясь добычей тех, кто наследует их землю. Нет ничего неподвижного и постоянного, кроме этого великого потока перемен.
Но ведь это ужасно! — вырвалось у меня. Юдхиштхира взглянул мне в глаза, и его лицо смягчила всепонимающая усталая улыбка.
Человек, не осознавший себя бессмертным, обречен видеть лишь краткий миг вечного потока. Поэтому он воспринимает его, как неподвижную скалу. В своем невежестве такой человек почитает за благо постоянство, избегает изменений и неожиданностей. Для человека бояться перемен так же нелепо, как для рыбы — влажности и текучести воды. И не надо явления мира делить на плохие и хорошие. Разве небо лучше моря? Вода хуже камня? Это люди навязывают потоку перемен свои понятия добра и зла. Посмотри на могучее течение Ганги. Она — ни добрая, ни злая. Она тащит ил и песок, омывает острова и обрушивает берега, не ведая о людях, которые молятся ей, пьют ее воду и бросают туда пепел мертвецов, сжигаемых на берегах. Если река разлилась и затопила деревню, это не значит, что она злая, просто люди поплатились за свою беспечность. Разве можно поделить течение реки на добро и зло? Так же и течение, изменяющее этот мир. Благо Пандавов обернется гибелью для рода Кауравов.