Я спал, но сердце мое бодрствовало.

Даже во сне я продолжал осознавать происходящее: мне было приятно чувствовать, что я сплю, что мое усталое тело и мозг обрели, наконец, покой и что я сам — мой освобожденный и ничем не сдерживаемый интеллект — могу теперь действовать независимо от них. О, блажен покой осознанного сна! — как бы парадоксально это ни звучало.

И хотя я помнил, что моя бедная голова и изможденный мозг покоятся на жестком камне, он с каждой минутой казался мне всё более мягким и вскоре уподобился набитой нежнейшим пухом подушке, завернутой к тому же в прекраснейшую ткань, белоснежную, прохладную и пропитанную ароматом лаванды. Но и это еще не всё: мой камень начал вибрировать — по нему побежали волны отчетливой, целительной вибрации. А еще он начал источать приятные запахи, а еще — издавать звук. Негромкие, но величественные напевы, доносившиеся как будто издалека, смешивались с благоуханными ароматами, идеально дополняя друг друга; вернее будет сказать, что они звучали в унисон — мелодичные ароматы, благоуханная музыка!

Радостное предчувствие охватило меня, и я открыл глаза. Темнота уже отступила. Всё вокруг было залито мягким золотистым светом, на фоне которого то и дело вспыхивали, подобно молниям, яркие зарницы, розовые и иных цветов, еще более чистых, чем радуга. И земля, на которой я лежал, превратилась из унылой вересковой долины в ровную, чуть волнистую поверхность приятного фиолетового цвета, словно я проник сквозь темно-синий купол ночного неба и улегся на его верхней, освещенной солнцем стороне.

Я поднялся и посмотрел вокруг. Рядом с собою я увидел незнакомца, в котором сразу же инстинктивно признал своего прежде невидимого друга и Брата, скрытого внутреннего наставника, к которому я часто обращался за советом. Я даже не предполагал, что он окажется настолько величественным и прекрасным существом. Локоны сияющих, похожих на языки пламени волос обвивали его благородную голову, и ноги его тоже окружал, подобно крылатым сандалиям, яркий, но не обжигающий огонь. Он был облачен в белые одежды, которые, казалось, не надеты, но составляют с ним единое целое. Его шею и пояс украшали — к моему безмерному удивлению — мерцающие золотым и голубым блеском облачения Мастера Великой Ложи. В одной руке он держал длинный кристаллический скипетр, подобный жезлу дьякона, а в другой — золотой тирс, кадуцей.

Наши взгляды встретились, и мы улыбнулись друг другу. Я понял, что он здесь уже давно, только не хотел будить меня и ждал, когда я как следует отдохну.

— Где мы? — спросил я.

— Это Aula Latomorum!

— Дворец франкмасонов! — мысленно перевел я его слова и так же мысленно добавил про себя по привычке: — Грейт-Куин-стрит, Лондон, Вест-сайд, 2. Однако это явно не Лондон! — Я заметил, что мой друг прочел мои мысли, хотя я и не высказал их вслух.

— Да, это не Лондон, — подтвердил он. — То место находится теперь намного ниже и очень далеко. И дело здесь даже не в расстоянии, но скорее в состоянии — в состоянии сознания.

— Тогда где же я?

— В Aula Latomorum, в Верховной Вселенской Ложе всех Строителей Духа, которую ты до сих пор называл Великой Верховной Ложей. Здесь приготовительные покои для новоприбывших.

Услышав это, я начал возражать: я говорил, что пока не готов, что еще не заслужил права находиться здесь. Но он остановил меня и сказал: «Ты ходил, искал, спрашивал, хотя и сам не знал об этом. И потому снискал себе право быть сюда допущенным. Твои поиски мудрости, твоя непреходящая жажда Света не остались незамеченными, ибо здесь есть Око, которое никогда не спит и не дремлет. Твои неуверенные шаги на пути к истине отдавались здесь стуком в двери святилища, все более громким и настойчивым — и вот теперь эти двери открыты для тебя. Там, внутри, тебя уже ждут. Следуй же за мной, нам предстоит войти в Ложу!» И он бережно, но властно обнял меня за плечи.

Я всё еще колебался, но живительная энергия его присутствия и прикосновения помогла мне преодолеть робость и вселила бодрость и мужество. И всё же я не смог, уходя, не оглянуться назад — туда, где лежало в полумраке, опустив голову на грубый серый камень, мое спящее тело, подобное ветхим лохмотьям, которые я только что сбросил с себя. От него ко мне тянулась тонкая серебристая полоска — фосфоресцирующая нить, едва различимая на фиолетовом фоне.

— Это и есть твой «канат», — сказал мне мой наставник. — С его помощью ты сможешь вернуть себе потом благословение материальной жизни... Если, конечно, она была для тебя благословением, — добавил он с усмешкой. — Однако она и вправду благословенна, поскольку без нее ты никогда бы не смог сюда попасть. А теперь иди за мною!

Мы поднимались вверх по огромной лестнице. Обутые в пламя ступни моего спутника едва касались ее ступеней. И чем выше мы поднимались, тем более громко и торжественно звучала музыка; ее переливы накатывались на меня подобно океанским валам.

— Какая чудесная музыка; откуда она здесь? — спросил я наконец.

— В ожидании твоего прихода великий органист исполняет фрагменты музыки сфер, дабы они помогли исцелить твой истерзанный дух. Ее эхом были те благоуханные звуки, которые издавала твоя каменная подушка. И эта Ложа, сущая на небесах, и земля, которая сейчас под нами, — все они созданы и соединены этою музыкой, но лишь немногие в нижнем мире имеют уши, чтобы слышать ее.

И мы продолжили свой путь.

III
Одолев первый пролет лестницы, мы оказались на ровной прямоугольной площадке посреди огромного зала. В обе стороны от нее вели длинные коридоры, обрамлявшие все здание по периметру. Мой наставник провел меня вдоль всех четырех ее сторон.

— Это та площадь, — сказал он мне, — на которой строят все Архитекторы Духа, руководимые Великим Архитектором Вселенной. Есть еще два более высоких уровня: один из них принадлежит Геометрам, которые составляют чертежи, впоследствии воплощаемые в жизнь Архитекторами; а на самом высоком трудятся еще более великие души, посвященные в тайные замыслы Высочайшего и пребывающие в Его тени.

Мы достигли врат центрального зала — Ложи подмастерьев Великих Архитекторов. Рядом с ними стояло могущественное существо с грозно поднятым мечом, но, оглядев мой внешний вид и одеяние, существо опустило меч и спросило меня, чьим именем я требую, чтобы меня впустили. За меня ответил мой провожатый, и голос его зазвучал подобно серебряной трубе:

— Во имя Сына Плотника — Великого Плотника Вселенной миров и людей, сотворившего всё сущее!

Огромные ворота распахнулись, и из внутреннего пространства зала, подобно шуму волн, до меня донесся слаженный хор голосов: «Да будет вовеки прославлено Его Имя! Да наступит царствие Его во внешнем мире так же, как и здесь, внутри!»

И мы вошли внутрь.

Я не вправе рассказывать обо всём, что видел и что произошло со мною в этом чудесном месте, в этом славном собрании. Скажу только, что встретил там, помимо всего прочего, два переплетенных треугольника, образованных зажженными свечами, из которых три светили более, а три остальные — менее ярко. Еще одна — седьмая и самая большая свеча — стояла в самом центре, и свет ее был столь нестерпимо ярок, что я невольно опустился на колени и закрыл глаза обеими ладонями. И пока я стоял так, ослепленный и коленопреклоненный, слух мой внимал словам, которые я никогда и никому не осмелюсь передать; мне показалось, что исходили они от самой большой и самой яркой свечи. А затем меня спросили, готов ли я добровольно и безо всякого принуждения заключить с исходящим от свечи Голосом великий и возвышенный завет, который мне никто не передаст ни изустно, ни письменно, поскольку он должен сам родиться в моем сердце в подтверждение моей решимости и искренности. Я же, в силу своего невежества, простоты и слепоты, исполнился таким восторгом от встречи с бесчисленными чудесами, открывшимися мне в этом благословенном месте, что уподобился ребенку, которому показали нечто новое, необычное и интересное, отчего ему хочется немедленно бежать к своим друзьям, чтобы поделиться с ними радостью. И я воскликнул, что теперь ничто не может заставить меня утаить от мира существование этой неописуемой благодати, которая так близка и в то же время мало кому доступна. Напротив, я расскажу об этом всем и каждому и, как смогу, постараюсь описать тот благословенный Свет, в лучах которого мне посчастливилось купаться; я постараюсь унести с собою назад, в погруженный во мрак нижний мир, столько этого Света, сколько сумею, чтобы каждый смог его увидеть, ибо я готов обратиться в пыль и развеяться надо всею землею, если только вместе со мною по миру разлетятся искорки этого чудесного Света.

Я, наверное, говорил бы еще долго, будучи не в силах совладать с захлестнувшими меня чувствами, но чьи-то руки отвели мои ладони от лица, сжали мои пальцы, и Голос воззвал: «Встань, Брат с сердцем ребенка; это царство — для таких, как ты. Неси перед собою мою свечу, и да будет Свет!»

Меня подняли с колен, и мне показалось, что вместе с телом возносится вверх и мой разум, который вдруг стал во много раз восприимчивее и богаче. Мне показалось, что причиною тому послужила вибрация, исходящая от всё той же, поднимающей меня с колен, таинственной руки. Всё, что я видел и знал раньше, вдруг показалось мне всего лишь темнотою и заблуждением в сравнении с тем, что я познал сейчас; и я — лишь минуту назад заявлявший в своем импульсивном невежестве, что сам стану Светом для мира, — заметил, наконец, что великий центральный Свет, окруженный шестью меньшими светильниками, это вовсе не свеча, но Сам носитель прославленного имени.

«Domine, non sum dignus!» И снова я собрался пасть на колени, но Иерофант Великой Доброты, ходивший между светильниками, удержал меня и для моего успокоения снял с cебя одеяние из белоснежной шкуры ягненка (я успел заметить, что одеяние это и плоть Его суть одно и то же) и препоясал им мой стан, будто передником, говоря:

«Сие есть Тело Мое, которое я даю тебе, чтобы и ты смог отдать Мне свое тело». И снова меня захлестнула волна разноцветных звуков — это был стройный хор голосов, которые пели: «Ecce Agnus Dei, qui tollis peccata mundi!»

И тут я ощутил прилив великой силы: все мои сомнения рассеялись, и я встал перед Ним, расправив плечи, — признанный Каменщик-подмастерье Великой Верховной Ложи.

Тем временем Он взял три меньших свечи, и они слились в Его руке в одну, и Он вложил ее в мою руку, призвав меня освещать ею путь, который приведет меня к осознанию меры совершенного человека и к высокому званию Мастера-масона, после чего мне надлежало идти к тем, кто до сих пор пребывает во тьме, ибо на них все еще лежит тень смерти.

И тогда, под звуки музыки, все более громкой и торжественной, мой проводник повел меня к выходу из великого зала, и всё огромное собрание приветствовало своего нового Брата, который шествовал перед ними с зажженною свечою в руке. И я мог свободно входить в их жилища и мастерские, где воочию наблюдал ту работу и те методы, которые используются этими подлинными созидателями — строителями и плотниками, стараниями которых сотворены все проявленные формы в нашем мире, от Солнечной системы до человеческих тел и прочих организмов, от отдельных планет до простейших механизмов, изобретенных людьми; ибо чем же являются все наши «изобретения», как не «открытием», обнаружением, выявлением человеческим разумом того, что уже создано и существует как прообраз на сверхчеловеческом уровне, незримо для людей? Здесь же, наверху, становятся проявленными и видимыми все тайны и загадки всех сотворенных форм и физических явлений. Здесь силы, именуемые нами законами природы, поддаются регулировке и контролю, здесь определяются очертания океанов, континентов и водных путей, здесь составляется расовая структура человечества. В одной мастерской трудятся те, на ком лежит ответственность за строительство стран и государств в нижнем мире и за формирование их политических систем; в другой — те, кто составляет таблицы и своды законов, коим предстоит регламентировать общественную жизнь и управление, кто разрабатывает этические и религиозные системы, виды церемониала и священнодействий, предназначенные для людей и призванные приближать их к пониманию высших истин. Среди творений этих последних можно было узнать первоисточники великих ритуальных и символических систем, способствовавших развитию человеческого воображения и открывших людям глаза на многие духовные принципы, которые в противном случае так и оставались бы неизвестными. Тут были и древние школы мистерий, и церкви — иудейская и древняя христианская, и современное франкмасонство, чьи истоки — тайна за семью печатями для земного исследователя, хотя здесь, наверху, они предельно ясны. Ибо все эти системы и учреждения появились во внешнем мире не в результате случайного стечения обстоятельств или исключительно человеческой изобретательности, но как земные «образы вещей небесных», материализованные отражения объектов, созданных ранее Строителями и Архитекторами, которые трудятся на более высоком и просветленном уровне бытия, нежели наш физический, — на том уровне, с которого эти объекты переносятся на землю через вдохновение, озаряющее умы живущих внизу людей, или же через тех, кто способен осознанно восходить на вершину горы и приносить оттуда наставления, как это сделал еврейский посвященный Моисей, когда ему было приказано создать религиозно-политическую систему для своего народа, не забывая при этом «делать всё в соответствии с образцами, показанными ему на Горе».

Ведь на этой священной «Горе» создаются прообразы всего, что есть доброго, полезного и хорошего в раскинувшейся у ее подножия земной «долине», где ничто по-настоящему не создается, но только копируется и воспроизводится. Именно оттуда пророк, поэт, художник, музыкальный гений и изобретатель черпают, осознанно или неосознанно, свои идеи, которые превращаются затем в наследие человека и способствуют его эволюционному продвижению, хотя в то же самое время внушают ему иллюзорное ощущение способности самостоятельно развиваться и веру в неограниченное могущество собственного ума.

Так я познакомился с великим Братством Небесных Архитекторов, которые не спеша, но и не останавливаясь, трудятся в мире Света. Тут мысли мои вновь вернулись к тем строителям, что трудятся в темноте нижнего мира; и если они и в самом деле ничего не могут строить самостоятельно, кроме собственной судьбы — доброй или злой, — то прав был поэт, сказавший:

«Гляди, они Судьбу свою творят:
Взбираясь по разрушенным ступеням,
Подняться выше стен они хотят,
Которые вкруг них воздвигло Время».
Тут меня позвал мой обутый в пламень проводник, и, вспомнив, что перед тем, как нести Свет в темное царство, из которого я пришел, мне следует познать меру совершенного человека, я последовал за ним.

IV
Мы продолжили восхождение по огромной винтовой лестнице, которая привела нас к еще одному огромному залу, где была Ложа Геометров. По его коридорам меня провели дважды — видимо, для того, чтобы я смог лучше освоиться на этом, еще более высоком уровне бытия.

После надлежащих приготовлений, по-прежнему держа в руке, как свидетельство, свечу, я был допущен в их центральное святилище. И тот же Иерофант, которого я видел раньше в образе Великого Архитектора, предстал передо мною в ином, еще более возвышенном облике Великого Геометра.

На сей раз Он стоял в середине треугольника, образованного тремя яркими свечами, которые Он тоже собрал вместе; и они так же слились в его руке воедино, и эту триединую свечу Он всё так же вложил в мою руку; так что теперь у меня было уже две свечи, одна из которых светила неярко, как луна, а другая сияла, как солнце посреди безоблачного небосвода. Мне было сказано, что в дальнейших странствиях мне понадобятся обе эти свечи.

И когда я взял в руку вторую свечу, мое предыдущее просветление показалось мне всего лишь лунным светом в сравнении с тем, которое снизошло на меня в этот миг, а пространство комнаты, до сих пор представлявшееся мне пустым, вдруг оказалось заполненным множеством величественных существ — богоподобных людей, приветствовавших мое появление. Каждый из них поднял высоко вверх руку, и все они хором запели: «Пусть солнце никогда не заходит на его вершинах и луна беспрерывно светит в его долинах, пока не будут побеждены все его враги в великий день его завершения!»

И Великий Посвятитель, возложив руку себе на грудь, извлек оттуда чашу красного вина и, протянув ее мне, сказал: «Вот живая кровь Моя, которую Я даю тебе, дабы и твоя кровь могла стать Моею. Прими и выпей!»

Я с благодарностью осушил предложенную мне чашу, после чего мне было позволено продолжить свой путь.

До сих пор я видел только то, что мне позволяло мое внешнее, обычное зрение, и потому воспринимал лишь внешние формы и поверхностные образы вещей. Но теперь, отведав нового вина, я почувствовал, что обрел внутреннее зрение, способное проникать сквозь форму и постигать сущность вещей, оживляющую их; видеть уже не отдельные существа и объекты, но все живое в целом, все вещи в их неразрывном единстве. И я воочию убедился, насколько точен был Сократ, когда восторженно описывал (а я ни на йоту не сомневаюсь в том, что еще при жизни он сам был призван в это священное место и прошел через то же самое посвящение, иначе он ни за что не смог бы сказать то, что сказал), судя по тексту платоновского «Федра», эту сферу, о которой ни один земной певец еще не сложил и никогда не сложит достойной ее песни и где человек впервые познаёт реальное существование: лишенное цвета и формы, неосязаемое, воспринимаемое лишь самой возвышенною областью человеческого разума — его духовным разумом, управляющим движениями души и единственно способным контактировать с Божественным Разумом, благодаря чему человек обретает возможность познавать уже не второстепенные свойства и характеристики вещей, но их первоисходную сущность; думать уже не о том, что справедливо, значимо, красиво и добродетельно, а что противоположно этому, непосредственно ощущать Мудрость, Силу, Красоту и Добродетель в их абсолютном, исходном и реальном бытии.

Здесь же я обнаружил те «идеи», что лежат в основе прообразов и прототипов, которые я уже встречал раньше — в мастерских Небесных Архитекторов. Здесь я постиг геометрические и математические принципы, на основе которых создаются сии прототипы, и убедился в том, что каждая сотворенная вещь заранее исчислена, взвешена и измерена (о чем уже поведали людям из внешнего мира посвященные пифагорейской школы). Поистине, исчислены даже волосы на голове у каждого из нас — не в арифметическом смысле, но в смысле своей структурной целесообразности; и даже воробей не упадет на землю, если это не будет продиктовано всё тою же целесообразностью, потому что любой, даже самый незначительный факт непременно отражается во Вселенском Сознании и производит в нем соответствующие изменения. Как говорил Платон, на этом уровне «рисует свои чертежи сам Бог», после чего сии Божественные Идеи подхватываются Геометрами, которые трудятся не покладая рук, дабы подготовить их к передаче в расположенную еще ниже Ложу Архитекторов, где их облекают, наконец, в конкретную форму. Я мог бы долго оставаться на этом уровне, удивляясь его бесчисленным чудесам, но снова вспомнил о своем обещании и попросил, чтобы мой проводник вел меня дальше.

V
Но как расскажу я о том, что открылось мне после? Как передать словами то, что познаётся только в Безмолвии? Я уже прошел через два небесных, новых для меня уровня бытия: тот, где создаются все формы, и тот, где образуются бесформенные, самодостаточные принципы и абстракции — эфирные эмбрионы, порождаемые мыслями Геометров и обретающие объективный образ стараниями Архитекторов. Теперь же мне предстояло подняться еще выше — на уровень, качественно превосходящий оба предыдущие, где нет ни облеченного в форму, ни бесформенного, но есть только первичный Хаос, откуда исходит и то и другое и куда всё в конце концов возвращается. Сие есть первичный раствор, который невозможно ни представить себе, ни описать. И хотя дух мой горел желанием двигаться дальше и проникнуть в этот загадочный и невообразимый мир, все-таки на его пороге, впервые за все время моего пребывания в этом царстве блаженства и покоя, цвета и звука, телесной силы и ментальной чистоты, меня одолело сомнение: достаточно ли я разумен и стоек для того, чтобы войти сюда, хватит ли у меня сил воспринять и понять истины еще более высокие, нежели те, что я уже воспринял и понял, и не будет ли с моей стороны глупостью и безрассудством пытаться проникнуть еще дальше, не обернется ли это для меня падением и гибелью?

— Пусть слабость превратится в силу! — сказал мой проводник, прочитав мои мысли. — Иди же со мной. Нам предстоит взойти на Гору Господню! — И снова он обнял меня своею сильною рукою, и я, неся перед собою малую и большую свечи — свой лунный и солнечный свет, — отправился вместе с ним наверх, к самому высокому этажу великой Аулы.

Чем выше мы поднимались, тем менее различимой становилась дорога у нас под ногами: так бывает, когда широкий большак, постепенно сужаясь, превращается в узенькую тропинку, а затем и вовсе исчезает из виду. Несмотря на то, что я нес в руках две яркие свечи, вокруг нас как будто начали сгущаться сумерки: с каждым нашим шагом становилось все темнее, и когда мы добрались, наконец, до ровной площадки перед входом, я уже почти ничего не видел вокруг, кроме неопределенных черных силуэтов, едва вырисовывавшихся вблизи.

Хотя мы по-прежнему находились внутри здания, оно словно исчезло, растворилось во мраке, и то, что теперь окружало нас, невозможно было ни определить, ни описать. Это было некое «место», к которому не подошел бы ни один эпитет и ни одно название. Здесь не было ни комнат, ни коридоров, подобных тем, что я видел на предыдущих этажах, и никаких признаков жизни или активности, только заброшенность и пустота, хотя меня не покидало чувство, что жизнь буквально обступает нас со всех сторон. Здесь меня трижды обвели вокруг того, что могло бы называться четырехугольником, если бы было видимым и имело четыре стороны, дабы я смог лучше уяснить себе принципы этого странного существования.

В этой области человеческого разума царили тишина и одиночество. И даже величественная музыка, заполнявшая предыдущие уровни, стихла — то ли потому, что воздух здесь был слишком разреженным, то ли потому, что слух мой был недостаточно чувствительным, чтобы услышать ее. Временами мне начинало казаться, что мы находимся под сенью густого леса и что над нами нависли, закрывая свет, могучие ветви огромных ливанских кедров и других исполинских деревьев.

Наконец я спросил своего спутника, куда мы попали.

— Это дом Сыновей Вдовы, — ответил он. И в тот же миг нас обоих захлестнул столь сильный поток чувств, что, казалось, даже могучая природа моего проводника поддалась его влиянию. Он на секунду замедлил шаг и прошептал скорее самому себе, нежели мне: «Sub umbra alarum Tuarum, Jeheschuah!», — словно проникся желанием навеки остаться в этом мире непроглядного тумана.

Мысли мои сразу же обратились к учению об утраченной Божественной Мудрости — Софии, о Невесте, овдовевшей на много веков из-за своих заблудших сыновей, которые, впрочем, рано или поздно поймут, что следовали путем не разума, но глупости, и добровольно вернутся к Ней и признают Ее.

Наконец мы прервали свой путь перед двумя смутно угадывавшимися в темноте колоннами, расположенными так близко друг к другу, что между ними едва мог протиснуться один человек. Далее, как сказал мне мой проводник, я должен был идти один, поскольку ему не дано было права сопровождать меня в этом конечном святилище. Но он пообещал надлежащим образом подготовить меня к этому ответственному путешествию, а затем — дождаться моего возвращения снаружи.

И мы приступили к великому и торжественному ритуалу приготовления.

Он взял у меня большую, солнечную свечу и укрепил ее на подсвечнике, установленном у вершины одной из колонн, отмечавших вход в святилище. Затем он взял у меня малую, лунную свечу и укрепил ее на таком же подсвечнике, стоявшем у вершины другой колонны. При этом он повторял со всею убежденностью и искренностью следующие слова: «Пусть солнце никогда не заходит на его вершинах и луна беспрерывно светит в его долинах, пока не будут побеждены его враги в великий день его завершения!»

Он снял с меня все одежды, кроме одной — того самого передника, который даровал мне в нижестоящей Ложе Великий Иерофант, поскольку все прочие мои облачения, какими бы эфирными они ни были, представляли собою продолжение моей природы, мои сконденсированные мысли и желания, ставшие теперь зримыми и объективными и облегавшие мое существо, подобно одежде. И если я действительно хотел, чтобы дух встретился с Духом, мне надлежало снять их с себя: только отбросив свою плоть, я мог увидеть Бога. Но мой передник не могла с меня снять ни одна рука, кроме той, что даровала мне его; поэтому он остался обернутым вокруг чресл моих, дабы быть мне силою и поддержкой в день моего завершения.

Спутник мой, сорвав с нависающей над нашими головами ветви легкий как перышко побег акации, скрутил его наподобие ленты и возложил мне на голову, говоря при этом: «Увенчан ты в чертоге смерти, дабы возложили на тебя потом Венец Жизни, который не увянет вовек».

Встав напротив меня, он поднял высоко вверх свой тирс, или кадуцей, который все время нес с собою, и, держа его как распятие перед лицом умирающего, воскликнул:

— Прими сию золотую ветвь, ведь и сам ты — не более чем веточка на вечном Древе Жизни, и, глядя на нее, подумай о том, что ты тоже связан с сим Древом и можешь стать его бессмертною ветвью, и тогда листья и плоды твои будут служить исцелению народов!

Привязанную к кадуцею золотую нить он надел мне на шею, так что сам кадуцей оказался у меня на груди, подобно нательному кресту.

Затем указательным пальцем он запечатлел меня знаком креста в пяти местах: над бровью, над гортанью, над сердцем, над ладонями обеих рук и над ступнями обеих ног. И после каждого такого осенения крестным знамением он еще раз запечатлевал окрещенное место своим братским поцелуем, словно старался собственными устами исцелить раны, нанесенные его перстом. При этом он говорил мне:

— В любви нанесены тебе раны в доме друзей твоих, дабы любовь смогла вернуть тебе целостность. Пусть эти раны навеки свяжут тебя с Бессмертною Любовью, чтобы в любви ты думал, в любви говорил, чувствовал, ходил и трудился, когда снова окажешься среди сынов человеческих.

Сказав это, он повернулся ко мне спиною и направился к двум возвышавшимся передо мною колоннам. Подле них преклонил он колени свои, прикоснулся к стволам колонн ладонями, словно хотел соединить их в себе, и сказал, обращаясь в скрытую за ними неизвестность: «Утвердил я в силе сего сына дома Твоего, чтобы мог он стоять гордо и непоколебимо в великий день своего единения с Тобою, Высочайший!

Поднявшись с колен и снова взяв в руки свой жезл, или скипетр, он встал у меня за спиною. И хотя я уже не мог видеть его более, я все равно ощущал его присутствие, излучавшее в тот момент благотворную энергию, направлявшую, побуждавшую и даже заставлявшую меня двигаться вперед. То была энергия одновременно воли и молитвы — воли, подчинившей себе и укрепившей мою собственную, и молитвы о благополучном исходе этого путешествия. Ибо я направлялся в долину, на которой лежит тень смерти — безмолвная энергия, подобная штормовой океанской волне, и мощь ее нарастала с каждой секундой, и, казалось, вот-вот должна была взорваться звуком, который унесет меня, подхватив, как пушинку, в неведомый мир.

Едва я успел подумать об этом, как звук действительно родился. Он ворвался в мой слух, во все мое существо, как великое и чистое Слово, увлекшее меня за собою. Я не в силах передать, что это было за слово, поскольку оно превосходило мое понимание. Оно смогло проникнуть в мой разум только как отзвук мысли, родившейся в сердце моего проводника и наставника:

«Отец мой, в руки Твои предаю я ныне сей дух, ибо он — и мой дух тоже!»

И побуждаемый этим великим Словом, я устремился сквозь узкие врата, обозначенные двумя освещенными колоннами, навстречу мрачной неизвестности.

VI
Я заметил, что земля под моими ногами начала круто подниматься вверх, как будто я взбирался по склону окутанной тишиною и мраком горы. Правда, на первых порах путь мой хоть и неярко, но освещался остатками сопутствовавшего мне прежде света, посылаемого ныне мне вослед двумя великими свечами, которые я принес с собою и оставил на вершинах двух колонн; но темнота всё более сгущалась по мере моего восхождения, и в конце концов непроглядный мрак окутал меня со всех сторон. Мне вспомнились мудрые слова, которые смогли немного утешить меня: «Ни солнце не будет более светить тебе днем, ни луна ночью; но Дух станет для тебя вечным Светом, а Бог твой станет твоею славою; и тогда закончатся дни твоих скитаний». Я знал то, что было написано другими о прохождении через этот божественный мрак — агносию человеческого духа, где исчезают видения и замирает мысль и где возможно соприкосновение с нулевой точкой сознания, в которой нет ничего — ни человека, ни самого Бога. Но мне было известно и то, что сия пугающая темнота была на самом деле светом — настолько интенсивным, что неподготовленному и недостаточно чувствительному глазу он казался тьмою; эта мысль также приносила мне некоторое утешение. Однако мысли и память (и я это тоже знал) исчезают здесь, как и всё остальное, поэтому даже они не могли быть для меня достаточно надежною опорой.

Итак, я оказался в окружении этой всепоглощающей тьмы. В разреженной атмосфере горы я поднимался всё выше и выше, и существо мое обретало при этом все большую, поистине сверхъестественную чувствительность. Я чувствовал, как плоть моя (то есть даже моя нынешняя эфирная оболочка) растворяется, оставляя незащищенным трепещущий остов из обнаженных нервов. Легкий как пушинка венок, сплетенный из ветки акации, сдавливал теперь мою голову подобно тяжелому терновому венцу, и его нежнейшие листья казались мне стальными шипами, беспощадно впивавшимися в бровь. А небольшой золотой тирс, висящий у меня на шее, уподобился тяжелому кресту, под грузом которого я, истекая кровью, сочившейся из моих ступней и ладоней, с трудом поднимался по крутому склону. В конце концов, совершенно выбившись из сил, я остановился, чтобы хоть немного передохнуть, отер указательным пальцем кровь и пот со своих бровей и закричал в отчаянии:

— Помогите же мне, о Сыновья Вдовы! Ибо я такой же сын Вдовы, как и вы сами.

Но не получил ни помощи, ни ответа. Однако чем чаще я так останавливался и чем больше меня одолевали сомнения, тем явственнее я ощущал бодрящее воздействие могущественного Слова, которым напутствовал меня мой наставник. Я чувствовал, что он попрежнему подталкивает меня вперед в моем добровольном поиске, и знал, что, несмотря на разделяющее нас расстояние, он продолжает наблюдать за мною и направлять меня, а его скипетр и жезл служат мне напоминанием и защитой.

В глубинах океана есть точка, ниже которой не может опуститься тонущее судно, так как давление на него сверху и сопротивление толщи воды снизу в этой точке уравновешивают друг друга. Судно, таким образом, оказывается в подвешенном состоянии, и две воздействующие на него с противоположных сторон силы перемалывают его, обращая в груду исковерканного железа. В океанических глубинах Вселенского Духа тоже есть подобная точка равновесия, где человеческая душа, стремящаяся убежать от земных привязанностей к духовной свободе, подхватывается и перемалывается между жерновами, воздействующими на нее сверху и снизу. Эта точка есть мистическая Гефсимания, что буквально означает «место, где есть пресс для вина и масла»; в ней душа достигает того экватора, где встречаются две противоположные друг другу притягивающие силы — души и духа, и душа буквально разрывается на части во всех своих суставах и сочленениях. Подобно тому, как пшеница во время обмолота освобождается от соломы и плевел, или масло и вино извлекаются из раздавленных плодов, дух, заключенный в душе — ее бессмертная суть — очищается, освобождаясь от своей ныне расколотой оболочки, в которой он достиг зрелости и совершенства, и переходит к новому, независимому существованию; оболочка же остается, чтобы погибнуть.

Словом, я достиг именно этой точки — Гефсимании. Моя душа теперь уже совершенно явственно ощущала надвигающийся разрыв между двумя своими царствами — «одно мертво, а у другого еще не хватает сил родиться». Снова и снова призывал я на помощь Сыновей Вдовы, но не получал ответа и наконец решил полностью отдаться во власть магического Слова, всё еще побуждавшего меня двигаться дальше — вверх по склону горы.

А за Гефсиманией возвышается Гора Голгофа — Кранион, или Кальвария, голая возвышенность, каменистая вершина, которой не стоит искать на поверхности земли; она не известна никому, кроме обнаженного человеческого духа, способного взойти на нее, чтобы оттуда вознестись высоко над землею и ее магнетизмом и обрести Божественное рождение в свободной и чистой атмосфере Абсолютного Духа.

Когда я достиг вершины, ноги мои подкосились, и в этот момент, пожалуй, только одно спасло мою душу от полного разрушения — всё возрастающая благотворная сила, исходившая, как мне показалось, от передника, обернутого вокруг моих бедер. Вдруг я почувствовал, что земля уходит из-под ног и я поднимаюсь над вершиною этой срединной горы.

Ничья рука не прикасалась ко мне, я поднимался вверх сам. Как у человека, сквозь тело которого проходит сильный электрический поток, конечности мои одеревенели, стали негнущимися и непослушными. И я понял, что в душу мою, подобно электрическому току, вошел сам Творящий Дух, заставляя меня выпрямиться и принять вертикальное положение; мои руки вытянулись горизонтально в стороны, и всё существо мое затрепетало от напряжения. Так я и застыл высоко в воздухе: голова моя была устремлена к вершинам, остававшимся недостижимыми, а ноги направлены к земле, от которой уже полностью оторвались; руки мои распростерлись во всю ширину своего размаха, словно я повис на невидимом и неосязаемом Древе Жизни, где сам был и крестом, и жертвою, распятой на нем.

Я провисел в темноте три часа (не обычных, земных часа, ибо то были часы Духа, для которого, как известно, один день — как тысяча лет), зная, что мой крест — это тот самый Stauros, на котором от начала мира распята добровольно принесшая себя в жертву Жизнь Творящая, дабы по ее образу и подобию могли совдаваться миры и Жизнь Сотворенная могла воспринимать ее совершенный облик.

Всё это время акациевый венец безжалостно язвил моё чело своими острыми колючками, а я не мог даже пошевелить рукою, чтобы утереть со лба пот и кровь. Но постепенно отчаяние мое стало сменяться радостью, и даже боль, как мне показалось, немного утихла, ибо я почувствовал, что колоссальное напряжение, испытываемое в тот момент всем моим существом, передалось и той хрупкой веточке акации, что была возложена на мою голову, пробудив скрытые в ней жизненные соки: она вся затрепетала, готовая расцвести золотым цветом, и я понял, что когда это произойдет, я наконец увижу долгожданный Свет и мой терновый венец превратится в венец жизни.

Золотой тирс глубоко врезался мне в грудь, прошел сквозь всё мое естество и наконец слился с моим позвоночником. Две змеи, обвивавшие тирс снизу вверх, тут же поползли еще выше, обвивая теперь уже мой позвоночник. Они были подобны потокам новой — неизведанной и гораздо более активной — жизненной силы, что устремились по моим нервам к голове, где они должны слиться воедино; и результат этого слияния, как я знал, будет подобен соединению разнополюсных электрических потоков. Но если последние, встречаясь друг с другом, рождают лишь вспышку света, то мне предстояло обрести сияющие крылья сознания, такие же прекрасные, как символические крылья ангелов, и такие же широкие, как мои раскинутые на кресте руки.

Я почувствовал, что передник Каменщика, который был для меня одновременно и бременем, и поддержкой, тоже начинает срастаться со мной, становясь моею собственной плотью и кровью. И тогда я понял, почему Верховного Владыку всех посвященных — «Царя Иудейского»*, распятого на Кресте, обычно изображают облаченным именно в эту одежду — передник, представленный в виде набедренной повязки; и почему все великие художники, создавая сцену Распятия, намеренно либо по наитию рисовали практически одно и то же. Я понял, что делалось это не из мелочного ханжества или эстетства, но дабы открыть каждому, кто способен это понять, одну важную истину: те изначальные, скрытые творческие энергии, что порождают Вселенную и способствуют духовному возрождению человеческой души, должны оставаться тайною для всех, ибо созерцать их может едино лишь Божественное Око.

__________
* Под термином «иудей» подразумевается посвященный в еврейские и гностические мистерии. Надпись на кресте — на языках трех основных цивилизаций того времени: еврейском, греческом и латинском — призвана указать людям вдумчивым на то, что распятие есть кульминационная точка, общая для всех существующих в мире систем посвящения, и христианский Мастер, следовательно, главенствует над всеми прежними посвященными; Он есть «Царь» надо всеми мистическими «иудеями» как на Востоке, так и на Западе.

Мое сознание, словно у умирающего, становилось то почти полностью пассивным, то вдруг неестественно деятельным и восприимчивым, впадая временами в состояние совершенно дикого (хотя и упорядоченного в своем роде) бреда; но при этом я ни на миг не забывал о стоящей предо мною цели и о необходимости сосредоточить на ее достижении всю свою волю. Временами мое сознание расширялось до космических масштабов, но затем сбивалось вдруг на вещи до крайности банальные и несущественные. Были моменты, когда мне казалось, будто вместо маленького акациевого венка голову мою украшает сияющая диадема Млечного пути, будто огромные созвездия умещаются у меня на ладони и носятся вокруг, подобно танцующим светлячкам, а тело мое и ноги распростерлись на необозримое расстояние, и земля маленькой, едва заметной пылинкою лежит под моими стопами. А иногда само небо разверзалось предо мною, преподнося все свои мыслимые и немыслимые наслаждения, но я отвергал все соблазны и искушения, едва они успевали появляться; я жаждал, но хотел отведать гораздо более благородного вина, нежели то, что мне предлагалось. Каждый волос на голове казался мне теперь связующей нитью, соединяющей меня с сонмом ангелов и с источниками сверхъестественного разума, а нервы моих ног превратились вдруг в тончайшие корни, проникающие во все уголки земной природы и во все без исключения тайны человеческого бытия, благодаря чему я мог слышать, как растет трава, как щебечут птицы, как плачут и смеются дети; и в то же время я слышал, как шумят и грохочут заводы, машины и механизмы, как сталкиваются друг с другом в смертельной битве враждующие армии. Каждая песчинка, каждая мельчайшая пылинка и каждая клеточка живой материи открыли мне свое строение, свои возможности, предназначение и грядущую судьбу. Я видел, как они трудятся, борются, строят, разрушают и перестраивают; и на каждой из них — знают они об этом или нет — запечатлен знак креста — собственный, пусть даже очень маленький крестик, который они несут, следуя всеобщему стремлению возвыситься до великого и конечного креста преображения, на котором ныне висел я, дабы проследовать далее к немыслимым высотам нового, более совершенного мира.

Посреди маленького и мрачного, суетного и ограниченного нижнего мира я увидел и своих Братьев-Каменщиков — членов символического Ордена. Собравшись в своих Ложах, они истово твердили заученные ритуалы, поправляя друг друга, если кто-то неточно или не вовремя произносил важное, на их взгляд, и способное повлиять на конечный результат церемонии слово. А иных я увидел за банкетными столами, под хлопки открывающихся бутылок шампанского произносивших здравицы в адрес своих коллег, восхваляя добродетели масонства, крича: «Пусть не увядает Мастерство!» и воспевая «мистическую связь», сплачивающую (причем намного теснее, нежели они сами полагают) всё сущее в мире и побуждающую нас строить храм, о котором, впрочем, мало кто из них имеет хоть сколь-нибудь определенное представление.

Темнота вокруг меня тем временем сгустилась еще больше (если, конечно, непроглядную темень можно было сделать еще непрогляднее) и вдруг... показалась мне долгожданным светом. Моя способность чувствовать и страдать окончательно истощилась, и боль моя отступила, став вдруг мерилом радости. Я воспринял сие как должное, ибо знал, что эти противоположности суть разные полюса одного и того же явления и потому их несовместимость условна; и наше восприятие этих полярных крайностей, как правило, навязано нам окружающей средою. Но не к этому свету и не к этой радости я стремился — ведь они были связаны с ощущением, желанием и мыслью. Я же пытался достичь еще более глубинного уровня, превосходящего любое чувство, любую мысль и любое желание; я стремился достичь универсального Духа, дабы воссоединить с ним собственную волю.

Но в конце концов все чувства во мне умерли, и я не испытывал более ни радости, ни страданий. Умерло и желание, и меня перестало волновать мое будущее — я воспринял бы его одинаково спокойно, каким бы радостным или, напротив, ужасным оно ни было. Позже всех умерла мысль, ее последние искорки постепенно погасли, и осталась лишь абсолютная, застывшая пустота. От меня же не осталось ничего, кроме мятущегося духа, который пытался родиться, но не мог. Это и была нулевая точка негативного сознания — тот рубеж, за которым остается только вечное НЕТ и где нет ничего, даже Бога.

Элои, Элои! Лама Савахфани!

VII
Я все-таки воскрес — я и уже не я — и увидел Свет, новый, невыразимый Свет, который был больше чем просто свет, потому что это была сама жизнь — имперсональная жизнь, где отсутствует категория личности, жизнь во Вселенском Духе Света:

«Свет необычный, несравненный и столь яркий,
Что самый свет он может осветить;
Неизъяснимый ни одним языком!»
И в тот же миг ветка акации, возложенная на мою голову, расцвела чистым золотым цветом.

Никакой язык не сможет, и ни одно перо не дерзнет описать сей осознанный отдых души, достигшей Бога, — этот «сон в Свете», как называли его египтяне, этот равноправный союз конечного объекта с бесконечным Субъектом, это нирваническое поглощение очищенного пламени человеческого духа огнем Божественного Разума; растворение человека-капли в океане Чистого и Безграничного, которое есть Ничто, но без которого ничего бы не было; это имперсональное, но осознанное состояние, достижимое только тогда, когда всякая деятельность, все чувства и все ощущения сведены к нулю и когда неугомонный разум наконец успокаивается, переставая мыслить. Тогда душа, уподобившаяся младенцу, покоится на обнаженной груди Духа, о котором сказано:

«Я — Тишина, что звука всякого сильней.
Себя обрящет тот, кто затерялся в ней!
Я — Океан Безбрежный и Бездонный.
Опору ищешь ты, но тонешь тем верней!»
То, что прежде казалось беспросветным мраком, превращается в безбрежное море ласкового света, наполненного жизнью — море живого света, море светлой жизни. И я увидел вокруг себя бесчисленное множество Сыновей Вдовы — Божиих Мастеров-масонов, Повелителей Мудрости и хранителей тайн Высочайшего, чье вдохновение чрез них передается Геометрам и Архитекторам нижестоящих уровней, превращающим эти абстракции в конкретные планы строительства, развития и разрушения миров. Но сии могущественные Мастера были по виду не более чем пена, взбиваемая волнами на поверхности Вселенского потока Жизни.

Я понял, что на всем протяжении моей агонии эти великие Сыновья были рядом со мною, но я не мог видеть их, пока во мне не пробудилось внутреннее зрение, способное воспринимать Духовный Свет; и когда это наконец произошло, они приблизились ко мне и сняли меня с креста. Я не стану говорить о том, какие тайны и мистерии были открыты мне после этого, и какие — еще более возвышенные — ступени посвящения следуют далее за теми, о которых я ныне свидетельствую.

Отправляясь обратно, я снова прошел сквозь их бесчисленные ряды — так же, как я шествовал мимо них к своей Голгофе. Только тогда они представлялись моему несовершенному зрению огромным лесом ливанских кедров, осенявших меня своими густыми ветвями. Ибо с чем же еще их можно сравнить, как не с огромными деревьями, увенчавшими вершину мировой горы и раскинувшими надо всем миром, подобно ветвям, темные, актинические* лучи своей Мудрости, еще не воспринимаемые людьми как Свет в силу несовершенства их зрения?

__________
* Актинические (от греч. aktis — луч) — лучистые. — Прим. ред.

Я нашел своего Брата и бывшего наставника там же, где мы с ним распрощались, — возле двух колонн. Он приветствовал меня знакомым жестом радости, ибо страдания мои наконец прекратились, затем опустился на колени и закрыл ладонью глаза, ослепленный моим присутствием, от которого исходил теперь яркий свет. Через несколько мгновений он снова поднялся и, кланяясь, приблизился ко мне, протягивая навстречу руку, как подобает Брату третьей ступени этой Великой Ложи. Мы обнялись, и он воскликнул:

— Мастер воскрес!

— Воистину воскрес! — отозвался я.

И мы начали спускаться по той же великой лестнице, по которой он привел меня сюда. Но теперь мы были уже не одни: нас окружало множество Геометров и Архитекторов, вышедших навстречу поприветствовать своего нового Брата, возвращавшегося ныне в качестве носителя Света во внешний мир тьмы. И снова до слуха моего донеслись величественные переливы органной музыки, сопровождавшиеся на сей раз торжественным пением: «Тому, кто превозмог, дарован венец жизни!», «Претерпевшему до конца дарован белый камень!»

Наконец мы достигли того места, где, в полумраке, всё ещё лежало, положив голову на камень, мое спящее тело. Однако, приглядевшись внимательнее, я заметил, что камень мой уже не был прежней глыбой — грубой и бесформенной, но превратился в кубической формы кристалл, на вершине которого возвышались три рога изобилия — с зерном, вином и маслом. И в окружении этих символов на поверхности принадлежащего мне камня судьбы всё так же покоилась моя голова, окруженная теперь едва заметным ореолом света, свидетельствующим о том, что моя коронация завершена.

Я знал, что отныне и мой проводник, и камень, и я сам будем полностью тождественны друг другу и что рога изобилия с их содержимым символизируют мою будущую вечную пищу и тот урожай, который мне удалось собрать на каждой из трех пройденных мною ступеней: на первой — хлеб Жизни; на второй — вино Блаженства и Просветления; на третьей — масло Мудрости. И тогда мне открылся подлинный смысл давно и хорошо знакомых слов, казавшихся до сих пор не более чем красивой поэтической метафорой: «Ты готовишь для меня стол в окружении моих врагов; Ты помазываешь мою голову маслом; переполнилась чаша моя!»

И снова мой добрый Брат обнял меня как Мастер-масон. И столь крепки были наши объятия, что казалось, мы превратились с ним в единое и неразрывное целое.

— Мера зерна за мелкую монету, — сказал он мне, — и смотри не испорти ни вина, ни масла.

И я понял, что он призывает меня мудро распорядиться полученными дарами.

— «Ave, Frater, atque Vale!» — напутствовал он меня на прощание.

— «Vale, Frater, atque Ave!» — ответил я ему.

И когда я посмотрел вокруг глазами своей плоти, рядом со мною уже никого не было. Лишь свет восходящего солнца разливался над пустынной вересковой равниной.